Бродяга. Путь ветра

Харракуты, стервятники Сероземья, пружинисто переступая на суставчатых лапах, тяжелыми жвалами долбили окружившую их невидимую броню…

Лиловые молнии снова и снова били то сверху, то из воды, перемежаясь каменным градом и еще невесть чем, для чего не было имен ни в одном языке, живом или мертвом. И все это гасло, исчезало, рушилось, ткнувшись в сферу Силы, созданную Яном… и унося частицу этой силы с собой.

В какой-то миг Ян ощутил, что его уже не хватает, что натиск врага вот-вот прорвет оболочку. Он не успел ни сказать ничего, ни сделать. Просто, пошатнувшись, почувствовал, как Мари подхватила его — закрыв собою.

Всего на миг потускнела одна из граней шара.

Но и этого мига хватило.

Темное щупальце коснулось сознания Яна.

Лес, берег, река разом исчезли. Он повис над бездной, девичье тело на руках налилось свинцом — удержал, не выпустил; обернулось холодным огнем, обжигая до костей — не поддался…

Он ощутил пустоту, сплав боли, голода и жажды… вот, значит, что ты чувствуешь, бывший?

А рядом, так близко — чашей родниковой воды, олененком, вышедшим навстречу волку — она… «Мне не будет больно…» Ей — не будет… Вычерпай ее до дна… и тебе тоже… станет легче… может, ты даже одолеешь меня в этот раз… иначе не будет тебя. Смерть, тлен, вечное одиночество и пустота…

— Ах ты мразь! — выдохнул Ян, разбивая чужую волю и изгоняя из сознания наведенный ею морок. — Сгинь!

И хлынул поток белого пламени — чистого, ярого, неудержимого. И Тень, омерзительно исказившись, исчезла…

Ян, выпустив Мари, пораженно посмотрел на руки.

Аль-Г’эхт, «Истинный гнев», или же — «гнев Настоящего».

Пламя, положившее конец Битве Вэйлэ и вместе с нею канувшее в легенду. Вырвавшееся через тысячу шестьсот с лишним лет из рук — уст, воли? — безвестного бродяги, волшебника-недоучки…

Почему? Как?

Над притихшей поляной прошелестели слова древнего языка: «Крепкое вино — из динвальских долин; острые клинки — из кузниц Гефара; но острей и крепче их…»

Наверное, это был ответ.

Но Голос умолк прежде, чем прозвучало последнее слово.

— Ты — герой?

Ян привык к одиночеству и видениям — там не было нужды в словах. Беседа была для него делом хоть и не новым, но непривычным. Мари, напротив, говорить любила и умела, порой задавая весьма неожиданные вопросы… вот как этот.

— Ты странствуешь по миру, помогая тем, кто в беде. Не боишься боя. Обладаешь Силой, — продолжала Мари, отмечая каждую точку плавным, но энергичным взмахом тонкой кисти. — Не ищешь выгоды — значит, не наемник. Я о таких читала — в детстве.

— В Шессере, что ли? — недоверчиво поднял брови Ян.

— А ты думал, нас там только некромантией пичкали? — усмехнулась Мари и нараспев произнесла: «Слушайте, почтенные жители Кэйм-Батала, города девяти ворот!..»

Ян вздрогнул — запев легенды живо напомнил ему сводчатые, залитые солнцем залы библиотеки Торинга (солнечно там было всегда — даже в самые темные зимние ночи). Уходящие вдаль ряды стеллажей — книги, свитки, кристаллы. И он, совсем еще мальчишка, потерявшийся во времени и пространстве, с замершим сердцем — над книгой о Зеленых Звездах, о Вэйлэ, Бывших Прежде… о героях — настоящих, смотревших в лицо смерти и остававшихся самими собой, превозмогая боль и страх… спасавших прекрасных дев — и не только дев, и в любви бывших такими же неистовыми, как в битве.

— Нет, Мари. Я не герой, — ответил он наконец. — Я скорее мастеровой. Иногда — лекарь. Иногда — чаще, чем хотел бы — золотарь. Мир этот искорежен, болен, и людям в нем тяжко. А Дорога помогает исправить его… изменить.

— Изменить мир… ты в это веришь? Хватит ли на это тебя? И потом — разве при всем этом не меняешься прежде всего ты сам? Прости, я, наверное, задаю слишком много вопросов сразу…

«Много… — подумал Бродяга. — Сразу. Причем тех, о которых думать не больно хочется».

— А почему не хочется? — звонко спросила Мари, и Ян понял, что думал вслух.

— Не знаю. Возможно, поэтому я и не герой, — попытался отшутиться он, и понял, что получилось коряво. Ему внезапно захотелось разозлиться — то ли на нее, то ли — на себя самого…

Но он не успел: из-за пригорка показался Дом.

Дом ждал их.

Ян понял это, как только вошел.

Здесь всегда был порядок — но сейчас Дом блестел, как никогда прежде.

Две стопки чистого белья — две, не одна — лежали на скамье у двери, из-за которой валили клубы ароматного пара.

Два табурета стояли у стола.

Два кресла — у очага.

А у порога обнаружилось нечто такое, что он не успел и рассмотреть — Мари, тонко вскрикнув, сгребла это в охапку и прижала к щеке.

— Ты придумал? — спросила она, протянув ему пару новеньких шлепанцев, сперва показавшихся Яну варежками. Шлепанцы были мохнатые, похожие на котят, с пушистыми ушками и черными камешками-глазками на каждом.

Ян замешкался с ответом. Мари свободной рукой обняла его за шею, чмокнула в щеку и скрылась за дверью купальни, по пути подхватив одежду.

Ян привычно двинул плечом, сбросив и мешок, и плащ; сделал шаг к креслу… После чего — влекомый странным, подобным вине чувством — шагнул обратно, поднял упавшие вещи и аккуратно пристроил их на вешалку.

«Я же дома…» — попытался возмутиться Бродяга.

Безуспешно.

Подойдя наконец к креслу, сел и глубоко задумался.

Из-за двери слышался плеск и негромкое пение.

Приходя сюда прежде, Ян обычно падал в кресло, где и отдыхал с полчаса. Потом — к столу… Бродяге редко доводится поесть так неторопливо — и так вкусно. До купели добирался в последнюю очередь — перед сном. А у Мари все — с ног на голову… или все же — с головы на ноги?

Шлепанцы еще эти… Не помнил он — воображал ли за последнее время что-либо подобное. Одно точно — о Мари думал часто, и с каждым днем — чаще.

— Ян, купаться будешь? Там воды еще на четверых…

Мари стояла в проеме двери — появившись, как всегда, бесшумно.

С перекинутым через руку полотенцем, в алом халатике с золотым драконом по вороту — и тех самых шлепанцах.

Одновременно загадочная — и по-домашнему уютная.

Скользнула мимо, чуть тронув плечо:

— Иди, я пока стол накрою.

И кто, спрашивается, у кого в гостях?..

«Вы оба — дома», — беззвучно ответил Дом.

Вода была горячей — в меру, как всегда. Полотенце и халат — любимого Янова цвета — серо-зеленого с оттенком синевы, цвета свежей сосновой хвои. Странно: он никогда прежде не обращал внимания на цвет халата. Но вот что зеркало в купальне появилось только сейчас — Ян был уверен твердо. Как и в том, что до этого вечера ему и в голову не пришло бы приводить ее же — голову — в порядок после купания…

Свечи наполняют комнату легким ароматом и — нет, не показалось! — пением невидимых струн. Серебро и хрусталь сменили на столе дерево и глину, и тонкая кружевная скатерть выглядит, как отражение облаков в зеркальной глади озера…

В тонких пальцах — стебель бокала, увенчанный цветком-чашечкой. Огоньки свечей и очага преломляются в нем золотистыми искрами; тот же рисунок искр, но на черном и чуть дальше — в глазах, за неровной занавесью челки.

И кажется: не очаг, а костер; не платье — плащ, не свечи — звезды…

Ян стряхнул наваждение, но мягко, осторожно, не до конца.

Так все же — привычнее. Проще.

Второй бокал — в протянутой навстречу руке.

Ожог мимолетного касания — такого неожиданного и долгожданного одновременно…

Беседа — словно ручей, где воедино сливаются слова и смех, взгляды и прикосновения…