Владыка башни

— Они знают, кто командует их армией? — спросил Ваэлин.

— Генерал Реклар Токрев, — ответил Харлик, подобно брату Холлану, он не заглядывал в свои записи. — Из этих, из красноштанных, как и все их генералы, впрочем. Ветеран, отличившийся в пограничных боях с альпиранцами и прославившийся в походах против северных племён. Должен заметить, список его великих достижений показался мне несколько сомнительным, поскольку одна из якобы проведённых им кампаний имела место семьдесят лет назад.

— Об Алльторе есть новости?

— Они о нём никогда не слышали. Судя по всему, их отправили в погоню за гвардейцами ещё до того, как генерал уехал в Кумбраэль. Боюсь, мне нечего больше добавить, милорд.

Пленные беспокойно заёрзали под взглядом Ваэлина, многие из них не в силах были унять дрожь. Песнь крови откликнулась на их страх знакомым аккордом, породив любопытную идею. Он неторопливо повернулся к капитану Адалю. Подобное задание можно было доверить лишь ему.

— Мы захватим их с собой, — сказал Ваэлин. — Проследите, чтобы пленных хорошо кормили, и держите их подальше от людей Норты.

Кумбраэль встретил их ещё большим разорением и опустошением, чем Нильсаэль. Войско проходило чередой опустевших деревень, заваленных гниющими трупами. Ваэлин вынужден был приказать оставлять всё как есть: они не могли терять время на погребальные костры. Разница с Нильсаэлем была в том, что кумбраэльские деревни оказались совершенно разгромлены: мельницы и часовни сожжены, трупы изуродованы. Окрестные поля черны от огня, нивы обращены в пепел, а все колодцы отравлены разлагающимися трупами овец и коз.

— Глупость какая-то, — заявил Адаль, когда они проезжали мимо сгоревшего ржаного поля. — Любую армию надо кормить.

— Не думаю, что это дело рук воларцев, — ответил Ваэлин. — Видимо, владыка Кумбраэля решил не дать захватчикам извлечь ни зёрнышка из его земли. И это, кстати, объясняет злобу воларцев по отношению к кумбраэльцам.

Вечером на глаза им попалось ужасающее зрелище. С высокого тиса свисали тела десяти повешенных с выколотыми глазами и вырезанными языками. Большой и указательный пальцы на их руках были отрублены и засунуты в рот. Ваэлин заметил, как Алорнис побледнела и покачнулась в седле.

— Мы о них позаботимся, — сказал он, погладив её по руке. — А ты давай, поезжай дальше.

— Хорошо, — ответила Алорнис, спешиваясь и доставая из седельной сумки пергамент и уголёк. — Сейчас уеду, только погодите немного, не трогайте тут ничего. — На негнущихся ногах она подошла к ближайшему пню, присела и принялась рисовать, внимательно поглядывая на повешенных.

— Наверняка лучники, — заметил Норта. — Ежели судить по отрезанным пальцам. Помнится, наши в Мартише тоже делали нечто подобное.

Алорнис то и дело смахивала слёзы, набегавшие на глаза всякий раз, когда она переводила взгляд с повешенных на пергамент, где уже обозначился рисунок. Закончив, она вся сжалась, тихо всхлипывая. Дарена подошла к ней. Ваэлин услышал, как Алорнис прошептала:

— Люди должны об этом узнать, они должны запомнить...

Городок носил название Две Протоки, в честь двух рукавов реки, огибавших его с двух сторон. Как-то раз, ещё до альпиранской войны, Ваэлин проходил здесь с Бегущими Волками во время экспедиции по уничтожению религиозных фанатиков. Тогда это было шумное место, виноделы и купцы до хрипоты спорили о цене на молодое вино, а горожане если и посматривали на пришельцев, то куда менее враждебно, чем большинство кумбраэльцев. Их священник оказался добродушным румяным пузаном, он тут же предложил Ваэлину помолиться за Отца, а при чтении из девятой книги не выпускал из рук чаши с вином.

Теперь от его церкви остались одни руины, а от священника — если, конечно, это был он — обгорелые кости, видневшиеся из-под обломков. Сеорда при виде окружающего ужаса застыли посреди улицы — скорее озадаченные, нежели возмущённые. Судя по остаткам баррикад, протянувшихся между домами, город не так легко достался врагу. К тому же река послужила им дополнительной защитой. Судя по всему, воларцам потребовалось несколько дней, чтобы взять город, — в доме бургомистра лежали тела, на гниющей плоти которых сохранились бинты. «Они сражались достаточно долго, чтобы лечить своих раненых», — заключил Ваэлин.

— Дети все в одном доме, — с каменным лицом сообщил Гера Дракиль. — Ран нет, но пахнет ядом.

— Видимо, их отравили собственные родители, чтобы спасти от издевательств озверевших воларцев, — ответил Ваэлин.

Свою злобу воларцы выместили на немногих оставшихся в живых. На главной городской площади лежала куча расчленённых тел. Отрубленные конечности окружали пирамиду голов. Надо всем этим висела туча мух, вонь разложения была нестерпимой. Ваэлин порадовался, что с ними нет Алорнис, которая наверняка почувствовала бы себя обязанной все это запечатлеть.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы их похоронили, — попросил он Дракиля, поняв, что на сей раз задержаться необходимо.

— Хорошо, похороним.

Кивнув, Аль-Сорна направился к Огоньку.

— Мы были правы, — крикнул ему вслед вождь сеорда.

Ваэлин обернулся и вопросительно посмотрел на него.

— Что откликнулись на призыв волка, — пояснил тот. — Люди, которые совершают подобное, должны умереть.

— Как-то раз я повстречался с альпиранским императором, — сказал Ваэлин пленному воларцу. — Он председательствовал на моём суде, а потом пришел ко мне в камеру, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Всего только один раз.

Пленный таращился блестящими, ничего не соображающими глазами. Ваэлин выбрал этого парня за молодость и безмерный ужас во взгляде. Его товарищи по несчастью уже свисали с ветки ивы на южном берегу Двух Проток. Когда тела раскачивал лёгкий речной ветерок, верёвки поскрипывали.

— Об этом мало кто знает, — продолжал Ваэлин, — но император не отличается крепким здоровьем. Он с детства страдает недугом, поражающим кости. Это такой маленький, худенький человечек, которого всегда носят в паланкине, поскольку его ноги сломались бы, попытайся он пройти несколько шагов самостоятельно. И всё же он — человек великой силы, я ощущал её жар, когда он смотрел на меня. Знаешь, это очень унизительно, смотреть в глаза мужчине и понимать, что по сравнению с ним ты — червяк. После суда носильщики принесли его в мою камеру, посадили напротив меня и ушли, оставив нас наедине. Хотя император прекрасно понимал, что даже в кандалах я могу вышибить из него дух одним ударом. Я поклонился, и он велел мне встать. По его приказу меня учили альпиранскому языку, поскольку по законам империи подсудимый должен понимать каждое слово, произнесённое в суде. Император спросил, нет ли у меня каких-либо жалоб, я ответил, что нет. Потом он спросил, чувствую ли я свою вину за смерть Светоча, и я снова ответил отрицательно. Тогда он поинтересовался почему. Я ответил, что был солдатом на службе Веры и Королевства. Он лишь покачал обтянутым тонкой кожей черепом и обозвал меня лжецом. «Это твоя песнь говорит тебе, что ты поступил верно», — сказал он. Он знал, понимаешь? Каким-то образом он все узнал, хотя в нём самом я различал лишь слабый отголосок дара. Он объяснил тогда, что все, восходящие на императорский трон, обладают одним и тем же даром: способностью различать истинную силу людей. Не величие, не милосердие и даже не мудрость. Лишь силу, скрытую в человеческой природе, которая со временем так или иначе проявится, иногда — с печальными последствиями. Незадолго до войны император начал изучать характер силы, которой обладал Светоч, и то, что он обнаружил, сильно его смутило. При дворе состоял ещё один человек, куда более яркий, чем Светоч, но предпочесть его значило дать основания для обвинений в фаворитизме. А это — очень серьёзное обвинение в стране, где любой человек может взойти на трон милостью богов и высших сил, для которых император — не более чем проводник. Мои действия разрешили его дилемму, поэтому меня оставили в живых и даже не подвергли пыткам. Как бы там ни было, император любит свой народ, и народные страдания от нашествия нашей армии превратили его милость ко мне в изощрённую пытку. «Если я и достиг какого-то величия, — сказал он мне, — оно заключается лишь в победе над ненавистью, которую ты заронил в моём сердце. Императору не подобает подобная роскошь». Как я уже говорил тебе, я чувствовал себя перед ним полным ничтожеством, и его слова лишь усилили это чувство. Знаешь, я пытался последовать его примеру и вести эту войну, не поддаваясь ненависти. К сожалению, твой народ разрушил мои честолюбивые надежды.