Пыль Снов (ЛП)

— Скрипач мой первый и единственный сержант, — сказал Бутыл. — Если бы он не доверял, давно сумел бы от меня избавиться, так?

— Значит, это нам он не доверяет.

— Вряд ли дело в доверии, сержант.

— Ты его затычка для всех дырок?

— Боюсь, не то чтобы очень хорошая. Но других у него нет. Во взводе, то есть.

Она коротко обкорнала волосы, возможно, чтобы убрать лишаи и тому подобное — несколько месяцев в вонючей камере, и у вас появляется пунктик насчет гигиены. Сейчас она провела пальцами по черепу, и профиль ее — заметил Бутыл и вздрогнул — даже без волос кажется… идеальным.

— Ну, я… — голос Бутыла дрогнул, — когда ты в первый раз появилась, я думал, это твоя сестра. — Он замолчал, выжидая.

Чуть помедлив, она фыркнула: — Что ж, дал ты работу воображению. Одинокий, да?

Он пытался выдавить из себя нечто, не звучащее жалобно. Не выдавилось ничего. Все, что он ни скажет, прозвучит жалобно.

Смола оперлась о поручень спиной. Вздохнула: — Первые отряды, создаваемые для набегов — в древности, когда Даль Хон не был завоеван — возникали стихийно. Это было сплошное самоубийство. Видишь ли, ни одна женщина не желала стоять в стороне, так что отряды состояли из обоих полов. Однако брак и обручение начали создавать трудности. Не всегда муж и жена входили в один отряд, иногда один из супругов оставался дома. Но неделя, другая в походе… как говорится, война и страсть сосут из одной титьки. Чтобы целые деревни не гибли из-за междоусобиц и ревности, было решено, что едва воин — или воительница — покидает деревню, все прежние брачные связи отменяются.

— Похоже, правильное было решение.

— Как сказать. Иногда выходили сразу десять или двенадцать отрядов, оставляя деревню пустой. Что ты предпочел бы: жить под властью правил или отказаться от них, хотя бы на время? Хуже того, когда новость о такой практике достигла соседей, все стали делать так же, и отряды сталкивались друг с другом. Мы сами устроили себя первую полноценную войну. Зачем быть презренным фермером с одной женой или мужем, когда можно стать воином и отплясывать с новым партнером каждую ночь? Конфедерация Даль Хона почти что разрушила себя.

— И что ее спасло?

— Две вещи. Усталость… а нет, три вещи. Я только что поняла. Усталость. Потом ужасный факт, что даже в отряде дают не даром. И наконец, если не грозящий голод, то визгливые детишки, возникающие через девять месяцев. Это был настоящий взрыв рождаемости.

Бутыл хмурился. — Смола, если хочешь сказать «нет», скажи прямо. Я слишком часто слышу это слово.

— Я отказалась от обычаев Даль Хона, Бутыл, когда вступила в малазанскую армию.

— Ты что, специально путаешь меня?

— Нет. Я объясняю, что меня тянет в две стороны. Один парень увивается за мной, но он плохой пловец и вряд ли доберется с другой баржи. К тому же я ему ничего особенного не обещала. А тут на корме — там все веселье скрыто — есть солдат, знаешь, из тяжелой пехоты — похож на мраморную статую, какие появляются при отливе на береге Кана. Похож на бога, но без всех этих водорослей…

— Ладно, сержант, вижу, куда ты клонишь. Я ему не ровня, и если он предлагает…

— Предлагает, но ведь пляски с ним могут все осложнить. Я имела в виду, что стану хотеть еще и еще.

— А со мной такого не будет.

— Просто думаю вслух.

Бутыл посмотрел в темные воды, проносившиеся мимо борта, и подумал, быстро ли утонет, долго ли человек сопротивляется, если тонет по желанию.

— Ох, — мурлыкнула она, — догадываюсь, это было слишком разочаровывающее приглашение?

— Точно подмечено, сержант.

— Ладно, есть еще.

— Чего еще? — Можно же вскрыть вены, прежде чем прыгать в воду. Сражен паникой и так далее.

— У меня есть чувство к некоторым вещам и людям тоже. Ощущения. Любопытство. Я уже поняла, что лучше следовать своим чувствам. Насчет тебя… думаю, следует познакомиться поближе. Потому что ты больше, чем кажешься. Вот почему Скрип о тебе не говорит.

— Весьма великодушно, сержант. Скажу так: а если в ближайшее время поужинать вместе пару раз и этим ограничиться? По крайней мере пока.

— Похоже, я все сама испортила? Ладно, времени у нас много. Увидимся еще, Бутыл.

Яд паральта, целый флакон, потом нож в сердце — лишь бы порезанные руки не соскользнули — и за борт. Утопился? Умер, не долетев до воды. Он слушал, как отдаляется стук сапог, и гадал, не остановится ли она, чтобы после общения с ним вытереть подошвы. К некоторым женщинам не прикоснешься. Простой факт. С некоторыми мужчина может позабавиться, а на иных приходится только смотреть. А они могут произвести вычисления за один взмах ресниц: подойти, отойти или вовсе убежать…

У обезьян то же самое. И у мартышек, попугаев и змей — яркошеек. Мир — всего лишь совпадения и несовпадения, призывы и позы, непрестанное оценивание годности. «Удивительно, что даже самые бесполезные среди нас умудряются размножаться».

Кабинка с крышей стала убежищем Адъюнкта с ее свитой в лице Лостары Ииль и сомнительного гостя, беглого жреца Банашара. Завеса от мошкары, прохлада в жаркий полдень и тепло ночами, когда туман поднимается над водой. Одна комната служила штабом, хотя, по правде говоря, во время сплава по реке приказов отдавалось мало. Одинокий стол закрывали пришпиленные карты — весьма фрагментарные — с изображением Пустошей и различных районов Колансе. Это королевство интересовало прежде всего морских торговцев, так что изображались берега и лоцманские приметы. Между Пустошами и побережьем зияла обширная дыра незнания.

Банашар привык изучать карты, когда никого больше в комнате не было. Компания ему нужна не была, разговоры попросту утомляли, а зачастую вводили в тоску. Он видел растущее нетерпение Адъюнкта, проблески в глазах, которые, похоже, означали отчаяние. Она спешила, и Банашар думал, что знает причину. Однако сочувствие — слишком трудная для поддержания эмоция, даже по отношению к ней и слепо идущим вслед Охотникам. Лостара Ииль — человек более интересный. Прежде всего физически (хотя здесь у него шансов нет). Но сильнее его притягивает мрачная тень на ее лице, пятна старой вины, горькие ароматы сожалений и тоска потери. Разумеется, влечение ставит его лицом к лицу со своими извращениями — тоской по несуществованию, гордыней падших. Можно сказать, что в самопознании есть ценность. Но как точно ее измерить? Столбик золотых монет? Три столбика? Пригоршня самоцветов? Пыльный джутовый мешок с навозом? Эти немигающие глаза, этот смущенный взор поистине бесценны.

К счастью, Лостара мало им интересуется, отчего скрытая страсть становится всего лишь безвредным воображательством, иллюзиями, прикрывающими убогую реальность. Душа готова раствориться в небытии, а тело пышет здоровьем и дородством — реалисту вроде него остается лишь давиться иронией. Смерть всегда играет нечестно. Как трудно найти серьезные моральные оправдания гибели и выживанию. Он часто думает о бутылке, за которой то и дело тянется, говоря себе: «Что же, я знаю, что меня убьет». Но представьте совершенное существо, убитое родинкой на спине, которую оно даже не замечало. Представьте юного красавца — гиганта, напоровшегося на свой меч в первом бою, истекшего кровью из разрезанной артерии в тридцати шагах от врага. Как насчет идиота, упавшего с лестницы? «Шансы! Не говори мне о шансах — погляди, как собирается Дань Псам, если не веришь мне». Ну, она не жаждет его общества, так что разговор подождет. Ее нежелание разочаровывает и даже удивляет. Неужели он плохо образован? Не эрудирован, когда трезв, а порой и когда нетрезв? Способен на веселый смех, как любой разжалованный, лишенный будущего жрец. Если говорить о растворении души… что же, он зашел не так далеко, чтобы растерять все свои замечательные качества. Разве нет?

Возможно, ему следует прогуляться по палубе — но тогда придется впустить в себя миазмы живых, вдохнуть мерзостные испарения множества потных, немытых тел. Не говоря уже о жалких разговорах, с которыми будут приставать при каждом шаге между простертыми, исходящими паром телами. Нет ничего более уродливого, чем солдатня на отдыхе. Нет ничего более пакостного, дегенеративного и честного. Кто тут хотел вспомнить, что почти все люди — существа или тупые, или ленивые, или всё сразу?