Кукушка

Дальше была тьма.

— Держи её, Фридрих!

— Держу!

«Кукушка!»

Непонятное полупрозрачное нечто, а может быть, ничто, окутывало со всех сторон, как кисель. Почему-то Ялка ощущала себя висящей, будто под водой, но напрочь потерявшей ориентировку. Цвет был серый, никакой, хотя в нём тут и там проблёскивали искорки. Голос, позвавший её, тоже был далёким и шёл непонятно откуда. Девушка попробовала двинуться, но почти не ощутила собственного тела. Исчезла тяжесть, исчезла инерция. К тому же к привычным четырём направлениям будто добавились ещё два — вверх и вниз, и Ялка была не уверена, что это всё.

«Кто здесь? — позвала она. — Здесь есть кто-нибудь?»

Хорошо хоть голос остался, и то звучит как чужой… Ей было холодно, но ничего не мёрзло. От неё будто остались только взгляд и голос, а как могут замёрзнуть взгляд и голос? Слух тоже был — ведь услышала она, когда её позвали! И почему здесь нет эха? — задумалась девушка — и словно по волшебству эхо тотчас же возникло: тихие шорохи, посвистывания, щелчки. Ей стало страшно. Она была бы рада убраться из этого жутковатого, какого-то серого места, но не знала, куда двигаться, и как, не знала тоже..

«Кукушка!» — вдруг снова позвал голос, и Ялка ухватилась за него, как античный Тезей за спасительную нить. На миг ей показалось, что она узнала травника. Это мог быть и обман — как просто, так и слуха, но отбросила эту мысль. Слишком много она всего преодолела, чтоб теперь не верить или сомневаться.

«Я здесь! Здесь! Кто ты? Что мне делать?»

«Иди ко мне».

«Но я не знаю, где ты…»

«Там, где ты захочешь, буду я».

«Я ничего не вижу!»

Коротенький смешок — не смех, а только призрак смеха. Так смеются лисы.

«Так пожелай, чтобы ты видела!»

На миг Ялка озадачилась: что значит «пожелай»? — попыталась зажмурить глаза (серое на сером), потом просто в самом деле взяла и пожелала: пусть я буду видеть, что вокруг, как дети перед Рождеством загадывают на ночь: пусть Синтер Клаас принесёт мне гору леденцов и красивый чепец, — и обнаружила, что там, куда она глядит, серая мгла рассасывается, истончается, а за ней проглядывает чёрное пространство, усеянное звёздами и движущимися огоньками. Что-то двигалось в нём, порой маленькое и размытое, такое быстрое, что взгляд не успевал его зацепить, а порой столь огромное и чёрное, что обнаружить его можно было только по тому, как гасли звёзды перед ним и загорались после. Некоторые огоньки, однако ж, пропадали навсегда, и Ялке снова стало страшно.

«Молодец, Кукушка. Не бойся. Иди».

Ялка двинулась вперёд.

«Это ты, Жуга?»

«Уже не я».

«А кто же?!»

Из света, из тумана и темноты соткалось лицо травника, то ли огромное, но далёкое, то ли близкое и обычного размера. Чувство перспективы потерялось напрочь.

«Это трудно объяснить, кто я теперь. Память? Разум? Душа? Я не знаю. Очень скоро часть меня умрёт, другая часть ляжет спать, а третья… я не знаю, что случится с третьей. Моё тело горит там, в нашем прежнем мире. Но ты можешь не спешить: время здесь течёт по-другому».

«Как по-другому?»

«Так, как этого захочешь ты».

Ялка огляделась. Остатки серой мглы таяли под её мысленным взором, и везде проступала темнота, расцвеченная звёздами, кометами, светящимся туманом и блуждающими огоньками и сполохами.

«Где я? Что это за место?»

«Это Бездна, Кукушка, Изначальное ничто. Драконовы сны. Место, где рождаются миры, а также люди, мысли и слова. Я не смогу тебе как следует объяснить, я и сам до конца этого не понимаю. Но она есть. И мы здесь. Ты и я».

«А где мой мир, моя страна?»

«Захоти — увидишь. Только приготовься: это будет страшно».

«Почему?»

«Потому, что люди не умеют жить без страха».

Ялка внутренне напряглась. «Хочу увидеть!» — была мысль, и в следующий миг холодный вихрь подхватил её и понёс — вперёд и вниз.

И страшное зрелище предстало перед ней. Небо, земля, море были заполнены толпами людей: мужчины, женщины, дети работали, бродили, плыли, мечтали. Их баюкало море, их несла земля. Они копошились, точно угри в корзине. И море вздымалось под небеса, неся на своей пене бесчисленное множество кораблей, мачты и снасти которых сталкивались, скрещивались, ломались, разбивались, следуя порывистым движениям воды. И бой на море и на земле был ужасен. Лил кровавый дождь. Корабли были изрублены топорами, разбиты выстрелами из пушек и ружей. Обломки их носились по воздуху среди порохового дыма. На земле сталкивались армии, подобно медным стенам. Города, деревни, поля горели среди криков и слёз. Высокие колокольни гордыми очертаниями вздымали своё каменное кружево среди огня, потом рушились с грохотом, точно срубленные дубы. Многочисленные чёрные всадники, словно муравьи, разбившись на тесные кучки, с мечом в одной руке и пистолетом в другой, избивали мужчин, женщин, детей. Некоторые из них, пробив проруби, топили в них живыми стариков; другие отрезали груди у женщин и посыпали их раны перцем, третьи вешали детей на трубах. Устав убивать, они насиловали девушек или женщин, пьянствовали, играли в кости и, засунув руки в груды золота — плод грабежа, копошились в них окровавленными пальцами.

Ялку переполнял ужас, но она не могла отвести свой взор от этой картины.

«Что это?»

«Это твоя земля, Кукушка, твоя страна. Это то, что с ней случилось».

Вихрь сомкнулся, горизонт стал суживаться, наконец из множества костров остался лишь один, у осаждённого города, который медленно, но верно поглощала вода. Пламя словно замерло на колотых поленьях. Ялка видела фигуру травника на нём и будто бы не видела. Не думала об этом. Не хотела видеть. Ялка ощутила боль, неясное томление не как в обычной жизни — где-то в груди, а другое, в мыслях, — острое томление бессилия. Она заплакала бы, если могла.

«Зачем ты им это позволил? Зачем?..»

«Не думай обо мне, Кукушка. Думай о другом. Я скоро распадусь. Исчезну. Вся моя Сила хлынет в тебя. Не растрать её зря».

«Но ты сам… Ты же сгоришь!!! Ведь ты же можешь это изменить!»

«Нет, не могу. Я лишь мужчина, я могу только отдать эту Силу тебе. Что делать с ней — решай сама. Наш мир перед тобой: спаси его, насколько это можно».

«А ты как же?!»

«Обо мне не думай: если я чего-то стою в этом мире для тебя и если у тебя получится, я буду там. Ведь я не человек — мне суждено было стать лисом. Лисом осени. А я не стал».

«Почему? Зачем ты стал таким, как мы? Зачем я встретила тебя? Зачем, зачем?»

«Наверно, потому, что у меня был выбор. Я не захотел. Возможно, так было надо. Может, я просто хотел большего. Может, я надеялся найти такую, как ты. А раз так, делай своё дело, Кукушка. Делай своё дело».

«Я… Я не знаю как! Я не умею!»

«Делай что умеешь. Ведь что-то ты умеешь делать в этой жизни?»

«Я умею… я умею…» — Ялка растерялась. В считанные мгновения перед нею пронеслась вся её жизнь от колыбели до сего момента детство, отрочество, гибель матери… семья, работа, скитания… Она не могла остановиться и сделать выбор — ей казалось, она всё умеет или не умеет одинаково. И вдруг её осенило:

«Я умею вязать! Прясть и вязать!»

Травник ощерился призрачной лисьей ухмылкой. «Так пряди и вяжи! — сказал он. — Распусти этот мир и свяжи его заново! Хотя бы часть, хотя бы сколько сможешь! Торопись, я больше не могу… О нет, только не это! Берегись!!!»

И в этот миг из темноты, как чёртик из коробочки, меж ними возникла тёмная фигура.

«Прочь, девчонка! — рявкнула она так, что эхо отдалось на всю Вселенную. — Он мой! Я ждал этой минуты столько лет, не вставай у меня на пути!»

«Андерсон, — констатировал травник. — Или правильней сказать: Ян Лейденский».

Фигура разрослась, обрела очертания и глубину. «Молчи, несчастный! Ты — ничто. Жалкий недобог, дух места, мелкий зверь сезона между летом и зимой! Не слушай его, девочка, уйди с дороги и вернись назад, или я пройду по вашим головам, растопчу вас, как букашек. Ты слишком слаба, этот путь не для тебя. Мне нужна эта Сила, которую он скопил по глупости и недоразумению, нужна ради великой цели, а не ради вашей глупой и ненужной переделки!»