Знамение пути

зачем только понадобилось выходить из родительской воли!.. жили б нынче, как все добрые люди, под своим кровом, при святом очажном огне… экое дело, муж-жена не тот, о ком по молодости, по глупости возмечталось!.. хуже беда на свете бывает – к примеру, так-то вот одиночество безродное мыкать…”

Жуткая картина с такой ясностью поднялась перед мысленным взором, что Оленюшка, наново разревевшись, тотчас же всё как есть вывалила Шаршаве. Дело женское известное, расскажешь кому, что душу грызёт, тут сразу и полегчает. Молодой кузнец, выслушав, поднёс разогреваться к огню блины, намотанные на прутики: “Правильно мне отец говорил: пока сам на плечи не поднимешь, почём знать, какую ношу сдюжишь, какую нет… Ты не гадай, не мучайся понапрасну. Вот к Зайцам придём, всяко мороку поубавится. Хоть присоветуют что…”

И не спеша откроились от жизни ещё три дня и три ночи, и вот оно, большое, зажиточное огнище Зайцев. Сестрица и братец шли берегом быстрого Крупца, там, где березняки близко подступали к обрывистой круче. Шли, особенно не таясь, но стараясь и попусту не мозолить глаза, и Оленюшка тоскливо прислушивалась к биению угасавшей в сердце надежды. Нет, Шаршаве она не хотела ничего говорить, но сама знала: стоит Зайцам разглядеть, кто вышел из леса, – и их с Шаршавой не пустят на порог. Его – потому, что Зайцы со Щеглами вправду небольшие друзья. Её… потому, что дурища неприкаянная, своего рода бесчестье. Потому, что со Щеглом вместе пришла. Да просто потому, что, коли Шаршаву погонят, она – хоть и приглашать будут – без него гостевать не останется…

Однако чему быть, того не минуешь. Заячья весь придвигалась всё ближе, и уже было видно, что бесчиния там были в самом разгаре. Во всяком случае, ворота, коим в обычное время полагалось стоять не просто закрытыми, но ещё заложенными изнутри брусом, – ворота зияли во всю ширину, не возбраняя дороги ни конным, ни пешим. Да не просто были распахнуты! – вовсе сняты, и десяток, не меньше, парней и девок как раз тащили их пускать по реке. Ещё несколько Зайчат торжественно несли чучело, облачённое в женскую одежду. Можно было биться об заклад, что наряд утащили из праздничного сундука государыни большухи, всеми в роду уважаемой и любимой. Сейчас чучело насадят на шест, шест укрепят на плоту – и счастливый путь по реченьке вниз!.. Потом наступит трезвое утро, время поправлять и собирать всё, что ныне размечут во хмелю весёлых бесчинии. Никуда не денешься, придётся разыскивать уплывшие по речке ворота, по колено в воде тащить их назад и ставить на законное место… если прежде плот не поймают соседи-Белки да не потребуют выкупа. И все одёжки большухины будут выстираны и возвращены в старинный сундук. И ежели почтенная предводительница обнаружит некую убыль и крепко надерёт два-три уха – значит, так тому и следует быть.

Но это – после! Это – наутро! Сейчас же никто думать не думает о последствиях – даже о неизбежных, не говоря уже о возможных. Ибо способность и обязанность их предвидеть отменена вместе с прочими каждодневными