Наследие. Трилогия (ЛП)

Время шло…

А потом они опять привели ко мне Солнышко.

*

Я слышала, как появились мужчины, слышала, как они натужно пыхтели. Среди них был Хадо.

— Боги, ну до чего же тяжелый!.. Надо было дождаться, пока опять оживет…

С грохотом опрокинулся стул.

— Раз-два… взяли! — скомандовал кто-то, и, дружно ухнув, они забросили что-то на вторую кровать.

Хадо раздраженно произнес, справляясь с одышкой:

— Итак, госпожа Орри, скоро у тебя опять будет сосед.

— То-то она прямо ждет не дождется, — сказал кто-то из его помощников.

Остальные засмеялись. Хадо шикнул на них.

Я перестала слушать. Они еще потоптались и вышли, и в комнате стало тихо. А потом, впервые за очень долгое время, на краю моего зрения забрезжил магический свет.

Я не стала поворачивать голову… Оттуда вдруг донесся судорожный вздох, потом еще — дыхание постепенно успокаивалось. Кровать заскрипела. Смолкла. Вновь заскрипела, на сей раз громче — лежавший сел. Опять стало тихо — по счастью.

Наконец я услышала, как сидевший поднялся и подошел ко мне.

— Ты убила его.

Такой знакомый голос… Когда я его услышала, что-то изменилось во мне, в первый раз за целую вечность. Я что-то вспомнила. Голос звучал негромко и безо всякого выражения, но я припомнила крик, пронизанный чувством, непосильным для человеческого голоса. Неприятие случившегося. Ярость. Горе…

Ах да… Это он так скорбел о своем сыне. В тот день.

В который день?

Да какая разница.

Кровать прогнулась с одной стороны — это ко мне подсел Солнышко.

— Я знаю эту пустоту, — сказал он. — Когда я понял, что натворил…

Был закат, и в комнате сделалось холодней. Я было подумала об одеялах, но кое-что заставило меня сразу о них забыть.

Лица коснулась рука… Она была очень теплой. От нее пахло кожей, засохшей кровью, далеким солнечным светом.

— Когда он пришел за мной, я сражался. Таков я по своей природе. Но я был готов ему уступить. Я хотел, чтобы он меня победил. Когда у него не вышло, я рассердился. Я… я ранил его. — Рука чуть дрогнула. — Я воистину ненавидел лишь собственную слабость…

Какая разница.

Рука переместилась, накрыв мой рот. Ну и пускай: я дышала через нос.

— Я собираюсь убить тебя, Орри.

Мне бы испугаться. Но страха не было.

— Ни одному демону не должно быть позволено жить. Но помимо этого…

Большой палец погладил мою щеку. Такая странная ласка.

— Убивать то, что любишь… Эта боль мне знакома. Ты была умной. Отважной. Достойной… для смертной.

Что-то шевельнулось в темной глубине моего сердца.

Его рука сдвинулась выше, закрыв мне ноздри.

— Я не хочу, чтобы ты страдала.

Меня мало волновали его слова, но вот способность дышать… Я повернула голову, верней, попыталась. Он держал меня почти нежно, но пошевелиться я не могла.

Я хотела заговорить. Я даже вспомнила слово: «Солнышко». Но внятно сказать не удалось, потому что его ладонь зажимала мне рот.

Я вскинула левую руку, благо мне ее оставили свободной. Было больно. Место, откуда торчала эта их трубка, так и горело. Должно быть, там началось воспаление. Что-то куда-то уперлось, а потом трубка выскочила, и руку полоснула раскаленная боль. Она словно подстегнула меня, я рванулась и нашарила запястье Солнышка. Горячая скользкая кровь хлюпала у меня в локте и текла на плечо.

Тут я на мгновение замерла, точно пробудившись от долгого сна. Теперь я все вспомнила. Сумасброд погиб.

Сумасброд погиб. А я жива.

Сумасброд погиб, и вот Солнышко, его отец, кричавший от боли, пока стрела, отравленная моей кровью, делала свое черное дело, — Солнышко намеревался меня убить.

Стоило как следует осознать это, и накатила ярость.

Я вновь замотала головой, царапая пальцами руку Солнышка. Она даже не шевельнулась: с таким же успехом я могла бы царапать бревно. Я пустила в ход ногти, подумав что-то такое о возможности повредить ему сухожилия. Он чуть передвинул ладонь — я улучила момент втянуть в себя воздух — и свободной рукой отмахнулся от моей пятерни, играючи пресекая попытки отбиться.

При этом мне в глаз попала капелька, и мои мысли окрасились в цвет крови. Это был цвет боли и ярости. Цвет оскверненного сердца Сумасброда…

Я дотянулась до груди Солнышка. Ах ты, сын демона, я тебе кое-что нарисую!..

Он дернулся, и его рука соскользнула. Я торопливо задышала, ожидая, что он снова примется меня душить, но он не двигался.

А я вдруг поняла, что могу видеть собственную руку.

В первый миг я решила, что это шутило шутки воображение. В конце концов, я никогда не видела свою кисть. Она показалась мне слишком маленькой, а еще — узкой и длинной, на костяшках пальцев были морщинки, а кое-где под ногтями застряли крошки угля. На тыльной стороне большого пальца — старый выпуклый шрам в дюйм длиной. Я помнила, как его заработала: в прошлом году я что-то делала шилом и оно соскользнуло.

Я перевернула руку, чтобы посмотреть на ладонь. Она была вся в крови.

Что-то бухнуло. Это Солнышко рухнул на пол.

Некоторое время я просто лежала, ощущая нечто вроде мрачного удовлетворения. Потом занялась своими путами и быстро обнаружила, что не привязана, а пристегнута, и, чтобы справиться с пряжками, требовались обе руки. Правую надежно удерживала кожаная петля, выложенная изнутри чем-то мягким, чтобы не повредить тело. Я успела почувствовать себя в безвыходном положении, но сообразила использовать кровь на ладони. Я натерла ею правое запястье и принялась крутить им так и этак. Зря ли мне достались такие маленькие и узкие кисти?.. Дело продвигалось медленно, но пот и кровь постепенно размягчили кожу, она стала скользкой. Еще усилие, и я высвободила руку. Расстегнула пряжки и смогла сесть.

Только просидела недолго — сразу свалилась опять. Голова закружилась, подкатила тошнота. Я прижалась к стене, силясь отдышаться и сморгнуть звезды, плававшие перед глазами. Во имя всех богов, что эти новозоры сотворили со мной?.. Потом я сообразила, что они выкачали из меня порядочное количество крови. Они приходили раза четыре; это за сколько же дней? Я была не в состоянии не то что ходить — даже двигаться сколько-нибудь энергично.

Это плохо. Очень плохо, потому что мне надо как можно скорей выбраться из Дома Восставшего Солнца. Иначе конец!

Пока я валялась поперек кровати, пытаясь отогнать наползающее беспамятство, на полу замерцал магический свет. Я услышала, как Солнышко сперва задышал, а потом и поднялся. Я чувствовала свинцовую тяжесть его гневного взгляда.

— Не прикасайся ко мне, — рявкнула я, пока он чего лишнего не придумал. — Не смей ко мне прикасаться!

Он не ответил. И не пошевелился. Просто стоял — весьма ощутимой угрозой.

Я рассмеялась ему в лицо. Не то чтобы мне было смешно, нет, скорее уж, горько. Вот я эту горечь и выплеснула.

— Дрянь! — сказала я.

Я хотела сесть и повернуться к нему, но сил не хватило. Продолжать говорить и не потерять при этом сознание — вот и все, на что я нынче способна. Я даже голову прямо удержать не могла, она клонилась на сторону, как у пьяной.

— Великий бог света! — продолжала я через силу. — Господь милосердия и добра!.. Тронь меня снова, и следующую дырку я тебе в голове сделаю. А потом вообще всего кровью залью!

Я хотела угрожающе вскинуть руку, но она лишь слабо дернулась.

— Посмотрим тогда, достаточно ли ее во мне, чтобы убить одного из Троих…

На самом деле я отчаянно блефовала. У меня ни на что не было сил. Тем не менее он не двинулся с места. Я почти воочию видела его гнев, он бил мне в лицо, как трепещущие крылышки насекомых.

— Тебе не может быть позволено жить, — сказал он затем. Он отлично владел собой: его голос был совершенно спокоен. — Ты — угроза для всей вселенной.

Я принялась ругаться на всех языках, которые знала. Сперва я душевно отматерила его по-сенмитски, затем вспомнила несколько избранных чудес старого языка маро, которыми и исчерпывалось мое им владение, и наконец добавила все изыски уличного кентийского, когда-то перенятые от Ру. Кажется, под конец моя речь стала невнятной, а сознание помутилось. Потребовалось нешуточное усилие воли, чтобы не уплыть в темноту.