Граница горных вил

Я скатал хлебный шарик, запустил им в Бет, и шарик отскочил, как от невидимой стены. Протянул руку и наткнулся как бы на твердый воздух.

— А если «стрингером» запустить? — спросил я.

— Да хоть атомной бомбой. В каком-то смысле между нами сейчас граница двух миров.

— Это техника или твое свойство?

— И так, и так. Для меня это свойство, мне ничего не нужно, чтобы поставить щит. Махну рукой — и готово. Но можно сделать щит или даже «колпак» искусственно. Он защитит не хуже, но будет брать энергию, а это значит, что его сумеют поймать приборами — если, конечно, знать, куда и как смотреть.

— А тебя приборы не фиксируют?

— Нет. Я вполне невидима. Могу закрыть хоть дом, хоть город, хоть всю страну. И, думаю, никто ничего не заметит. Сейчас страна как раз закрыта по всем границам: и в горах, и в море.

— А пограничники спокойно отдыхают…

— У нас нет пограничников в обычном смысле.

— То-то я удивился, что нам никто не мешал ловить ночью крабов! И если мы с тобой сейчас пойдем по берегу, а не по улице, то нам никто не будет светить в лицо фонариком и требовать документы?

— Фонариком в лицо? Но это оскорбление! Никому в голову такое не придет.

— А документов у вас не бывает, — закончил я.

— Ну, если кому-то зачем-то очень нужен документ, его, конечно, сделают. Только я не припомню, кому он тут в последний раз понадобился. Разве что когда приходится иметь дело с внешним миром. Дон Пабло — господин советник — умеет их сочинять и даже как-то облагораживать.

Бет задумалась.

— Мне пришло в голову, что хорошо бы сделать для тебя щит в дорогу. Совсем небольшой — например, кольцо. Ребятам больше нравятся ремни, но это уже целый арсенал.

— А что, здесь тоже есть от кого защищаться?

— Есть. Границы редко перекрыты. Но это долгий разговор.

— Потом расскажешь, — согласился я. — Но, знаешь, мне лучше ничего с собой не брать. Украсть колечко легче легкого. И кто-нибудь поймет, как оно устроено.

— А если это будет колечко для ключей?

— Не стоит рисковать. Ключи при аресте все равно отберут. И кольцо отберут, и ремень. А на серьгу в ухе я не согласен.

— Зря, — улыбнулась Бет. — Это так стильно.

— Что, твои детки носят?

— Нет, не додумались еще… А знаешь, давай действительно пойдем по берегу.

— Куда?

— А вот в тот самый домик в старом городе. Сколько можно держать его закрытым?

— Не знаю. Тебе виднее, но ты уверена, что мы дойдем туда по берегу? Мы не упремся в порт?

— Зачем нам сейчас порт? — Бет легко рассмеялась. — Мы пойдем той дорогой, которая нам больше нравится, и придем туда, куда нам надо.

— Вот и вся география, — подвел я для себя итог. — Я представлял себе несколько более громоздкую систему: что-то вроде пространственных тоннелей.

— Ты строишь очень точные модели, — кивнула Бет. — Конечно, и тоннели тоже есть, но мне они не нужны. Я просто иду, где хочу.

Когда мы вышли, было уже очень поздно. Пригород угомонился, и даже ветер утих, зато на небе разгорелись звезды. Море едва плескалось возле берега, и звезды в нем горели так же ярко, как на небе: вверху золотые, внизу — серебряные.

— Это тоже твоя работа? — спросил я у Бет.

— Нет. Это август. Как странно: я сто лет не видела ночного моря. Мне кажется, я в самом деле проспала сто лет и лишь сейчас проснулась. Как хорошо, что ты пришел!

Сказку про спящую красавицу я пересказывать не буду. Я вообще плохо помню, как и где мы шли и как нам удалось добраться до старинного особнячка на площади. Домой я брел в сером рассветном сумраке и чувствовал себя мальчишкой, впервые провожавшим девушку.

Дома я даже не подумал наводить порядок после ночного чаепития. Устроил себе лежбище в саду и под утренний шелест деревьев заснул блаженным сном.

В таком же радужном и безмятежном настроении я провел несколько оставшихся от сна дневных часов и, как условились, отправился к пяти на «явочную квартиру». Я был готов встретить хоть полк придворных и лакеев — мне было все равно.

И вот я в первый раз открыл дверь парадного входа и поднялся по пологой лестнице с широкими ступеньками. Это оказался просто дом, нисколько не дворец. Ни ковров, ни цветов — только цветные стекла в окнах лестничных пролетов, угловатый и мрачноватый модерн. Одна-единственная дверь на площадке, массивный пожилой звонок.

Бет встретила меня сама и провела в небольшой зал, смотревший окнами на площадь. Первое впечатление от явочной квартиры (то есть от зала: вся квартира, как я потом узнал, состояла из множества разных миров) казалось настолько ясным и живым, но при этом неуловимым, что я встал на пороге и почти принюхивался к ощущению другого времени, которое витало в звонком кубике пространства.

Наверно, дело в том, что я привык видеть такие интерьеры уже состарившимися, поблекшими и потемневшими, а вещи — сбившимися в неповоротливые кучи. А тут я вдруг шагнул в раннее утро века, по-девичьи собранное и строгое, свежее, умытое, с глубокомысленными шкафами, качалками, крахмальной скатертью и розами в простой прозрачной вазе. Возможно, то, что мне сначала показалось то ли призвуком, то ли запахом времени, было запахом этих белых некрупных роз.

Дверь на балкон осталась распахнутой, ветер шевелил светлые шторы. За ними я узнал балконные перила и макушку деревца. Я чувствовал, что Бет настороженно ждет моей реакции. Она смотрела исподлобья взглядом смущенного подростка — девочки лет шестнадцати; в свободном и недлинном платье с квадратным вырезом («каре», как говорила бабушка), приводившем на память детские фотографии из семейных альбомов. С двумя тяжелыми косами она и выглядела, как подросток.

— Какая молодая комната, — попробовал я описать в двух словах все то, что можно объяснять долго и невнятно.

— Она всегда была такой. Только раньше здесь было сумрачно, потому что под окнами росло большое дерево. Его сломало ветром, и тогда мы посадили это… Оно тоже когда-нибудь закроет свет…

— Ты опять думаешь о времени?

— Что я могу с этим поделать? Здесь оно слишком бросается в глаза, ты же сам видишь.

— Ну да. Вот комната, в которой живет время. Живет себе и никого не трогает. По крайней мере, между нами не встревает. Разве не так?

— Не знаю. Я к нему привыкла, мне оно никогда не мешало.

Я спросил:

— У вас там, среди вил, тебя случайно не считают еще подростком?

— Ты думаешь, так может быть? Однажды кто-то сказал про Кэт, что у нее тяжелый переходный возраст, но я подумала, что это просто плохая шутка.

— Ну и зря. Это хорошая идея. Она все объясняет.

— Что — все?

— То, что я старше тебя, Бетти, — заявил я нахально (тогда я действительно вдруг в это поверил). — Тут ничего не сделаешь, уж ты не обижайся. Что есть, то есть. Иногда лет на восемь (если считать по-человечески), иногда года на три. Но почему-то я взрослее. И, наверно, всегда буду взрослее. Ты уж извини.

Бет рассмеялась.

— Ну и будь. Мне это нравится.

— Договорились. И все, забудь об этом.

Мы ударили по рукам и чинно плюхнулись в качалки — лицом к окнам и розам. Переглянулись, рассмеялись.

— Ты как мои ребята, — сказала Бет. — Они меня все время смешат. Вот, кстати, хорошо, что вспомнила. Ты с голоду не умираешь?

Я снова рассмеялся.

— Нет, — попыталась она объяснить, — это логично.

— Да, я понимаю. Ребят все время надо кормить.

— Их можно даже не кормить. Они сами найдут, что съесть. Я из-за них совсем разучилась принимать взрослых гостей. Весь месяц с завистью смотрела, как ты ловко с этим управлялся.

— Разве я управлялся? Просто гости приходили легкие. И у тебя со мной проблем не будет. Когда начну умирать с голоду, сразу тебе скажу, но пока что я хочу услышать твою историю. Знаешь, я подумал и решил, что мне незачем идти в байдарочный поход. Я обещал, что пойду в горы, а перед этим плаваньем у меня нет моральных обязательств. Надо лишь предупредить ребят, и у нас будет еще целый август.