Воин кровавых времен

— А зачем тебе понадобилось мое слово?

— Затем, что я тебе доверяю.

Найюр сглотнул. «Чужеземные псы! — бушевал кто-то внутри него. — Коровы!»

На лице Конфаса промелькнуло выражение тревоги.

— Несомненно, прославленный принц Конрии, — заметил Сарцелл, — не пожелает иметь ничего общего со слухами…

— Равно как и со столь зловещим делом! — огрызнулся Пройас.

У Найюра на скулах заиграли желваки; он свирепо уставился на шраиского рыцаря, размышляя, отчего у человека на лице могли появиться столь странно расположенные, ожоги. Он подумал о битве при Анвурате, о том, с каким удовольствием всадил тогда нож в грудь Келлхусу — или той твари, что притворялась им. Он подумал о Серве, задыхающейся под ним, и от внезапной боли на глаза навернулись слезы.Только она знала его сердце. Только она понимала его, когда он просыпался в слезах…

Серве, первая жена его сердца.

«Я должен владеть ею! — рыдал кто-то у него в душе. — Она принадлежит мне!»

Такая красивая… «Моя добыча!»

Внезапно все стихло, как будто мир пропитался оцепенением и тяжестью. И Найюр понял — без терзаний, без разочарования, — что Анасуримбор Моэнгхус оказался за пределами его досягаемости. Невзирая на всю его ненависть, всю ярость, кровавый след, по которому он шел, окончился здесь… В городе.

«Мы покойники. Все мы».

Если уж Карасканду суждено сделаться их гробницей, он позаботится, чтобы сперва здесь пролилась кое-чья кровь.

«Но Моэнгхус! — вскричал кто-то. — Моэнгхус должен умереть!» Однако он больше не мог вызвать в памяти ненавистное лицо. Он видел лишь хныкающего младенца…

— Ты говоришь правду, — в конце концов произнес Найюр. Он повернулся к Пройасу и заглянул в потрясенные карие глаза. Ему заново почудился вкус апельсиновой кожуры, настолько горькими были эти слова.

— Человек, которого ты называешь князем Келлхусом, — самозванец… Князь пустого места.

Никогда еще его сердце не было столь вялым и безучастным.

Зал аудиенций во дворце сапатишаха был таким же огромным, как сырая галерея старого короля Эрьеата в Мораоре, древнем Чертоге королей, и все же на фоне славы Воина-Пророка этот зал был жалок, словно комнатка в лачуге. Восседая на троне Имбейяна, вырезанном из слоновой кости, Саубон с трепетом следил за его приближением. Краем глаза он видел Королевские Огни, пылающие в гигантских железных чашах. Даже по прошествии времени они словно оскорбляли окружающее великолепие — деталь, навязанная неотесанными, отсталыми людьми.

Но как бы то ни было, он — король! Король Карасканда!

Облаченный в белую парчу, человек, что некогда был князем Келлхусом, остановился перед ним, на круглом темно-красном ковре, где кианцы били поклоны. Человек не преклонил колени, даже не кивнул Саубону.

— Зачем ты вызвал меня?

— Чтобы предупредить… Тебе нужно бежать. Вскоре соберется Совет…

— Но падираджа занял все окрестности. Кроме того, я не могу бросить тех, кто последовал за мной. Я не могу бросить тебя.

— Но ты должен! Они признают тебя виновным. Даже Пройас!

— А ты, Коифус Саубон? Ты тоже признаешь меня виновным?

— Нет… Никогда!

— Но ты уже дал им гарантии.

— Кто это сказал? Что за лжец посмел…

— Ты. Ты это сказал.

— Но… Но ты же должен понять!

— Я понимаю. Они потребовали выкуп за Карасканд. Тебе не осталось иного выхода, кроме как заплатить.

— Нет! Это не так! Не так!

— Тогда как?

— Это… это… это так, как оно есть!

— Всю жизнь, Саубон, ты отчаянно жаждал всего того, что принадлежало старому Эрьеату, твоему отцу. Скажи, к кому ты бежал каждый раз после того, как отец бил тебя? Кто перевязывал твои раны? Кто? Твоя мать? Или Куссалт, твой конюх?

— Никто меня не бил! Он… он…

— Значит, Куссалт. Скажи, Саубон, что было труднее?Потерять его на равнине Менгедда или узнать о его ненависти?

— Замолчи!

— Всю жизнь никто не знал тебя.

— Замолчи!

— Всю жизнь ты страдал, ты сомневался…

— Нет! Нет! Замолчи!

— … и наказывал тех, кто должен был любить тебя.

Саубон закрыл уши руками.

— Прекрати! Я приказываю!

— Как ты наказывал Куссалта, как наказываешь…

— Хватит, хватит, хватит! Они сказали, что ты так и сделаешь! Они меня предостерегали!

— Верно. Они предостерегали тебя против истины. Против того, чтобы ты попал в сети Воина-Пророка.

— Как ты можешь это знать? — выкрикнул Саубон, охваченный недоверием. — Как?

— Могу, потому что это Истина.

— Тогда к черту ее! К черту истину!

— А как же твоя бессмертная душа?

— Пусть будет проклята! — вскочив, взревел Саубон. — Я выбираю это… выбираю это все! Проклятие в этой жизни! Проклятие во всех иных! Мучения поверх мучений! Я вынес бы все, лишь бы один день побыть королем! Я готов увидеть тебя изломанным и окровавленным, если это означает, что я смогу сидеть на троне! Я готов увидеть, как вырвут глаза Богу!

Последний выкрик гулко разнесся по огромному залу и вернулся обратно к Саубону навязчивым эхом: богу-богу-богу-богу…

Саубон упал на колени перед собственным троном, чувствуя, как жар Королевских Огней жалит мокрую от слез кожу. Послышались крики, лязг доспехов и оружия. Стражники ринулись в зал…

Но Воина-Пророка и след простыл.

— Он… он не настоящий! — пробормотал Саубон. — Он не существует!

Но кулаки, унизанные золотыми кольцами, продолжали опускаться. Они никогда не остановятся.

Он целыми днями сидел на террасе, затерянный в мирах, которые исследовал во время транса. На восходе и на закате Эсменет приходила к нему и приносила чашу с водой, как он распорядился. Она приносила и еду, хотя об этом он не просил. Она смотрела на его широкую, неподвижную спину, на волосы, которые трепал ветерок, на лицо, освещенное закатным солнцем, и чувствовала себя маленькой девочкой, преклоняющей колени перед идолом, предлагающей дань чему-то чудовищному и ненасытному: соленую рыбу, сушеные сливы и фиги, пресный хлеб — этого хватило бы, чтобы учинить небольшой мятеж в нижнем городе.

Он ни к чему не прикасался.

Потом однажды на заре она пришла к нему, а его не оказалось на месте.

После отчаянной беготни по галереям дворца она отыскала его в их покоях; растрепанный, он шутил с только что вставшей Серве.

— Эсми-Эсми-Эсми, — надув губы, протянула Серве; глаза у нее были припухшими после сна. — Ты не могла бы принести мне маленького Моэнгхуса?

На радостях забывшая рассердиться Эсменет нырнула в детскую и вытащила темноволосого младенца из люльки. Хотя ошарашенный взгляд малыша заставил ее улыбнуться, она поймала себя на том, что от зимней синевы его глаз ей становится не по себе.

— Я как раз говорил, — сказал Келлхус, когда она передала ребенка Серве, — что Великие Имена и должны были вызвать меня…

Он поднял окруженную сиянием руку.

—Они хотят вести переговоры.

Конечно же, он и словом не обмолвился о результатах своей медитации. Он никогда этого не делал.

Эсменет взяла его руку и села на кровать, и лишь после этого до нее дошел весь смысл сказанного.

— Переговоры?! — внезапно воскликнула она. — Келлхус, они вызывают тебя, чтобы приговорить!

— Келлхус! — позвала Серве. — Что она такое говорит? Что эти переговоры — ловушка!

Эсменет сурово посмотрела на Келлхуса.

— Ты же знаешь!

— Как ты можешь так говорить?! — изумилась Серве. — Все любят Келлхуса… Все теперь знают!

— Нет, Серве. Многие ненавидят его — очень многие. Многие желают его смерти!

Серве рассмеялась — рассеянно, как умела она одна.

— Эсменет… — произнесла она так, словно разговаривала с ребенком.

Она подняла маленького Моэнгхуса в воздух.

— Тетя Эсми забыла, — проворковала она. — Да-а-а. Она забыла, кто твой папа!

Эсменет смотрела на нее, утратив дар речи. Иногда ей больше всего на свете хотелось свернуть девчонке шею. Как? Как он может любить эту жеманную дурочку?