Ларец

– Алексис, не смей! Я разлюблю тебя, коль ты от признанья своего откажешься! – выкрикнула Лидия, задыхаясь и трепеща в конвульсиях.

Ивелин колебался: на осунувшемся лице его отображалась самая мучительная борьба.

– Так и чую, что от безумия сила телесная прибывает, – покинувши свое место у окна, отец Модест поднял каминные щипцы и на мгновенье, казалось, задумался, на них глядючи. Палевый атлас его нарядного камзола зашевелился под напором вздувшихся мышц. Отец Модест согнул сперва щипцы, а затем завязал их узлом.

– Я согласен, согласен! – закричал Ивелин, прижимая к себе Лидию. Та, вырываясь, ударила его ладонью по лицу, и на щеке обозначился кровавый след ногтей. – Говорите, что мне надобно сказать, только оставьте сей кров!

– Повторяй следом за мною, слово в слово, – сериозно проговорил отец Модест, швырнув безобразный железный узел на персидский ковер. – Я, раб Божий Алексей, в праве жертвы твоего зла…

– Я, раб Божий Алексей, в праве жертвы твоего зла… – повторил Ивелин, морщась, как от зубной боли.

– За себя и за других жертв твоего зла требую от тебя, Лидия… – продолжал отец Модест, четко выговаривая слова.

– За себя и за других жертв требую от тебя, Лидия… – повторил Ивелин.

– Хомутабал, да где ж ты?! Чего ты медлишь?! – вырвавшись, Лидия заметалась по комнате, словно залетевшая на свет бабочка-ночница.

– Да не тревожьтесь, сударыня, Индриков-то не дошел его упредить, – скороговоркою заметил отец Модест и вновь повелительно возвысил голос. – Вороти то, что не твое, мне и прочим жертвам твоего зла.

– Вороти то, что не твое, мне и прочим жертвам твоего зла, – закончил Ивелин. – Господи, да когда ж конец сему кошмару?!

– Конец уж наступил, – спокойно ответил отец Модест. – Прости, что мы обманом вынудили тебя совершить нечто для твоей же пользы, нещасный юноша. А теперь зри самое ужасное, что выпало на твою долю.

– Он не дошел… Не упредил… – прошептала Лидия, без сил опускаясь на ковер. – Я пропала.

– Грех Ваш огромен, сударыня, – заговорил отец Модест вновь. – Младость есть не токмо багрянец ланит, блеск очей и гладкость чела. Младость есть энергия деяния. Сколь много несвершенных дел канули в ничто из того, что рожденные их сотворить увяли до срока. Пусть заслуженное воздаяние свершится над Вами!

– Нет! – Лидия рыдала, закрывая лицо прекрасными руками.

Не вполне понимая, что должно случиться, Нелли глядела на Гамаюнову во все глаза. Отняв руки от лица, та принялась в отчаяньи ломать их, вскидывая прекрасное лицо кверху. Только сейчас заметила Нелли, что волоса ее припудрены не белой, а золотою пудрой, красиво оттенявшей их смоляную черноту. Или не такие уж они черные, как казалось? Скорей сизые. Но вот в сизых волосах промелькнула белая, вовсе белая прядь, еще одна…

– Боже, ума лишился я, я брежу! – простонал Ивелин.

В лице Лидии творилась метаморфоза: ему словно бы сделалась вдруг велика кожа. Она собралась морщинами над бровями, опустилась длинными складками на шею. Глаза ее отекли и покраснели, утратив блеск. С жутким всхлипом Лидия поднесла вдруг ладонь ко рту, но несколько жемчужных зубов упали прямо на платье. Лидия отняла руку в невольном желании увидеть то, что попало в ее ладонь, – там словно бы посверкивала горсть жемчужин. Лидия закричала звериным невнятным криком, разевая ввалившийся пустой рот. Жемчужины вывалились из ладони, напоминающей теперь морщинистую лапку курицы.

Ивелин стоял застывши соляным столбом, бледный как смерть, однако ж морщинки на нем разгладились. Это было смертельно испуганное, но теперь по-прежнему юное лицо.

– Убейте меня! – простонала Лидия, кривя впалый рот. – Убейте же кто-нибудь!

– Никто здесь и не помыслит убивать Вас, не надейтесь! – гневно обернулся к ней отец Модест. – Живите, сколько Вам отпущено еще на земле. Вырвано лишь ядовитое жало украденной красоты.

Гамаюнова все рыдала на полу, но никто не обернулся на нее в дверях. Отец Модест с Роскофом вели под руки Ивелина. Вслед странной сей процессии таращили глаза ошеломленные лакеи.

Оказавшись на улице, Ивелин вдруг громко заплакал, по-ребячески размазывая слезы кулаками.

– Дело худо, Филипп, – хмурясь, сказал Роскофу отец Модест. – Чаю, придется мне заняться приятелем Вашим. А вить следовало бросить дурачину горевать, виноват-то сам! Нашел где искать идеалу, будто неизвестно, что кокетка лишь одною буквою отлична от… Ладно, что теперь! Езжайте с Нелли, Филипп. Только не обессудьте, придется Вам за кучера.

Нелли подняла глаза на карету: на козлах никого не было.

Глава XL

– Отчего так страшатся люди умалишенных? – спросила Нелли. Чем скучать одной, она влезла на козлы рядом с Роскофом. Отсюда высоко было глядеть на незнакомый еще город, хоть и погрузившийся в легкую тьму летней ночи. Экой веселый разнобой царил на горбатых улицах, ничем не похожих на ровные линейки младшей столицы! Дома то подступали к мостовой, так, что деревянный тротуар казался узок для дамских подолов, то вдруг взбирались на холмик или прятались в саду. Сразу признала Нелли их уловку, знакомую по отчему дому: рустр и штукатурка с лепниною облачали зданья в элегантный каменный наряд, а по правде были они деревянными. Приглядись, заметишь: кусок «гранита» отломился, и торчит из-под него тесовая обшивка.

– Быть может, по той же причине, по какой сторонятся они любого нещастия? – предположил Филипп, ловко управляясь с вожжами. – Люди иной раз и милостыню подают не по доброте, а чтоб только скорей отошли от них калека либо вдовица с детьми. Думается мне иной раз, что они верят, будто нещастье передается через прикосновенье, словно чума, а то и пуще – через зренье.

– Нето, – возразила Нелли. – Безумья боятся больше. Когда человек руку или ногу потерял, о том не шепотом рассказывают и по сторонам не озираются. И с тем вместе калечество либо бедность любопытства к себе не вызывают. А так вроде и прочь готовы бежать, а вроде и оглядываются. Непонятно мне, между тем. То говорят безумец, с ума сшедший, то душевнобольной. Так душа на самом деле болит или ум утратился?

– А никто не знает. Верно то и страшно, то и любопытно, что и есть загадка. В каком мраке нещасный блуждает, потерявши себя? Тр-ру! Уж мы и приехали.

Небольшой домик с мезонином стоял в заросли самых нелюбимых Нелли деревьев – тополей. Тополи же были в самой нелюбимой ею поре – сыпали во все стороны надоедливым пухом. Вчерашний сильный дождь изрядно прибил его, однако ж корявые старые деревья уже успели вновь взяться за свое – и даже лужицы на дворе подернулись как бы сероватым тюлем.

На крыльцо выскочила Катя с танцующим в руке фонарем – верно, заслышала стук кареты.

– Все мы сладили! – воскликнула Нелли, спрыгивая. – Старуха уж неопасна!

– Да знаю, – откликнулась Катя, растворяя скрипучие двери просевшей на один бок конюшни.

– Откуда это ты знаешь?

– А поди в горницу, там тебе нечаянный интерес. – Катя слегка стукнула ладонью по фонарю, и ветви тополей закачались, словно свет был ветром.

Нелли взбежала по высокому крылечку и влетела в дом. Самая безмятежная картина представилась ее взору. Параша, сдвинув со стола скатерть, гладила в глубине полутемной комнаты ее сорочки. Багряные угли весело поблескивали сквозь узорные прорези скользившего по белому полотну утюга. По одну сторону потихоньку росла стопка глаженого белья, по другую сугробился ворох неглаженого. Что-то громоздкое лежало еще подальше в темноте на беспружинном кожаном диване с высоченною спинкой.

– Те, что братнины, тебе вовсе малы, – заметила Параша вместо приветствия. – Гляди, уж швы расползаются.

– Чего Катька говорила за сюрприз… – начала было Нелли, но осеклась: на диване лежал человек, связанный чем-то вроде широкого синего пояса. Украшенные бахромою концы торчали у него изо рта.

– Это еще кто таков? – Филипп вошел вслед за Нелли.

– Давешний кучер приволок, – пояснила Параша, ловко направляя по оборке пыщущий жаром кораблик. – Для отца Модеста, мол, а больше ничего не разъяснял.