Над самой клеткой льва

— Значит, перед вами стоит совсем несложная задача: дожить до завтрашнего вечера, точнее, до конца фейерверка. Потом я улечу в Латерану… и заберу вас с собой. Заинтересованные лица — ну, вы понимаете, о ком я — будут думать, что вас все же арестовали. Ну, а мои люди постараются кого следует в этом убедить — они это умеют… Одновременно среди заинтересованных лиц будет пущен слух, что мне так и не удалось открыть сейф королевы, что этого никто не может сделать, кроме нее. Так что противнички наши, торговцы со странными привычками, ручаться можно, чуточку расслабятся и успокоятся. А тем временем сюда без лишнего шума нагрянет целая орава отличных сыщиков, которые займутся уже всей цепочкой, — ну, а попутно будем выяснять, откуда и с чьей помощью эти камешки попадают в Джетарам… Извините, я вас на минутку оставлю.

Он вышел в приемную, кивнул торопливо вскочившим сыщикам:

— Можете идти, работы не предвидится. Найдите Баруту, пусть срочно явится ко мне, — и, когда за ними бесшумно закрылась дверь, повернулся к секретарю: — Свяжитесь с девятым столом, пусть дежурный немедленно пришлет сюда брагант с курьером, мне нужно туда кое-что переправить… Вооруженная охрана не нужна… впрочем, пусть курьер и пилот на всякий случай возьмут боевой брагант. И сами прихватят оружие.

Лучше пересолить, чем недосолить… Не позднее чем через полчаса камни будут наверху — и, когда Сварог вернется после коронации, будет точно знать одно: что это за камешки, откуда они. Уже что-то…

Когда он вернулся в кабинет, Айвика так и подалась навстречу:

— Ваше величество, но как мне выжить? Сутки истекли…

— Ну, это совсем просто, — усмехнулся Сварог. — Считайте, что вы под домашним арестом. Здесь, в этом кабинете. Шагу отсюда не сделаете до окончания завтрашних торжеств. Что до житейских удобств — за той дверью… ах, вы знаете? Совсем хорошо. В приемной все это время будет дежурить даже не тайная полиция — моя личная охрана. Конкретнее, ратагайцы. Вы о них наверняка кое-что слышали… Очень убедительные ребята, с ними сам черт не страшен. Ну, а скрупулезности ради, вызову во дворец десятка два моряков с одного из моих кораблей — их немало в порту. Так, о чем я не подумал? — Он подошел к окну, выглянул во двор: — Второй этаж, высоко… Ладно, все равно поставлю под окнами тех же моряков. Кажется, обо всем подумал… Ну, улыбнитесь, Айвика, здесь вам никто не страшен…

Она все же улыбнулась, но улыбка была, скорее, бесконечно усталой, чем радостной. Ну что же, Сварог ее понимал…

…Сварог стоял, совершенно голый, возле рыжего ратагайского жеребца, держа его под уздцы — уздечка была связана из калчуга, аркана из конского волоса, а конь — не подкован. Ни с ним, ни при коне не было и самого крохотного предмета, искусственного происхождения. Пришлось, послушав шамана, снять даже нательный крест. Сварогу это было как-то не по душе, но он вспомнил: в родной Сибири в былые времена крещеные люди, отправляясь к тунгусским шаманам, всегда снимали крест. Так уж полагалось. Считалось, грех небольшой, Бог простит…

Семел стоял в зените, заливая золотистым сиянием дикую степь, поросшую высокой травой и кое-где — кустами дикой розы, скорее уж алого шиповника.

Перед ним дымили восемь костров, на приличном расстоянии друг от друга, вытянутые в две шеренги. Шаман приближался к нему от самого дальнего, приплясывая и подпрыгивая, так что звякали и брякали многочисленные висюльки, литые из бронзы и костяные, покрывавшие его меховую одежду сверху донизу. Он громко бормотал что-то непонятное, подбрасывая в очередной костер пригоршню какого-то порошка из мешочка на поясе, отчего пламя высоко взметывалось с треском, разбрасывая багровые и синие искры.

Сначала он хотел пуститься в эту скачку в том же месте, что и Яна с друзьями — лигах в ста к полуночи от Равены. Однако отправляться одному в такое путешествие никак не годилось, он решил взять с собой Баруту с парочкой ратагайцев. Естественно, пришлось сначала рассказать, в чем дело, чтобы степняки не решили, будто государь тронулся умом. К его удивлению, Барута не удивился. Абсолютно. Он сказал, что в Ратагайской Пуште эта церемония, именуемая отчего-то «полет слепого ястреба», известна с незапамятных времен и еще осталось не так уж мало шаманов, умеющих помочь (хотя и не так много, как в былые времена, когда люди по всему миру жили просто, без всяких этих железных придумок, пыхающих огнем, дымящих и коптящих, летающих по воздуху и проделывающих еще многое, чего прежде никто и не знал). Он сказал с откровенной горечью, что эти придумки понемногу губят разные старые умения, и те потихоньку истаивают, как кусок сахара в чае. Сварог тут же вспомнил жалобы Грельфи на технический прогресс, убивающий многое из прежнего. Барута, собственно говоря, выражал ту же мысль, только другими словами. Ну что же, давным-давно известно, что в техническом прогрессе имеются не одни лишь светлые стороны…

Шаман, двоюродный дедушка Баруты, сказал ему честно: он сделает все, что может и умеет (а умением этим он овладел в совершенстве), но это еще не значит, что все получится. Не у каждого получается. Зато это совершенно безопасно: даже если получится, с человеком не случится ничего плохого, он благополучно вернется, потому что имеет дело с Матушкой-Землей, никогда не причиняющей вреда тем, кого допускает на свои тропки. Тут же вспомнив гланскую церемонию, Сварог решил, что потом со стариком обязательно стоит обстоятельно побеседовать — он явно знает многое из того, что в других местах давно забыли. Даже Грельфи и те гланские колдуньи честно признались: очень мало знают о том, что касается жизни Матушки-Земли — некому было учить, почти не осталось владеющих знаниями…

Ближайший костер справа высоко брызнул багровыми и синими искрами, высоко взметнулось пламя, рыжий чуточку забеспокоился, приплясывая на месте — но в панику не впадал, и Сварог легко его успокоил. Неподалеку всхрапнули и затопотали кони Баруты и трех его спутников.

Что-то гортанно выкрикнув, шаман махнул рукой так многозначительно, что в словах не было нужды. Сварог взлетел на коня и ударил его голыми ногами по теплым бокам. Рыжий взял с места крупной рысью, ускоряя бег, переходя едва ли не на галоп. Пока он несся меж высокими кострами, Сварог, следуя наставлениям шамана, его чуточку осаживал — но, когда костры остались позади, согласно тем же наставлениям, ударил пятками по бокам, прикрикнул. Рыжий понесся галопом по обширной равнине, где, пожалуй, тысячи лет люди ничего не строили и не появлялись с теми самыми придумками. Справа и слева взлетали вырванные копытами высокая трава и кусты шиповника.

Это пришло внезапно, Сварог, хотя и ждал чего-то подобного, так и не смог уловить момент, когда все началось.

Что-то вроде теплого урагана пронизало его тело насквозь, как порыв ветра проносится сквозь развешанную для просушки рыбачью сеть. Сварог на миг растворился в чем-то, чему, он отчего-то знал точно, названия на было изначально.

Сначала все походило на то, что он уже испытал в Глане: то ли растворился в чем-то необозримом, то ли вся Вселенная заполнила его, замелькали картины и образы, пейзажи и звери, огонь и тьма, он несся то над океанской гладью, то в полупрозрачных облаках…

Потом началось нечто, прежде не испытанное. Рыжий по собственному хотению замедлил бег, хотя Сварог и не пытался его придержать, перешел с галопа на крупную рысь, с нее почти на шаг. Вокруг лежал золотистый свет, точно такой же, что заливал степь, когда он пустился меж кострами, но травы под ногами коня не было вовсе, он ехал через густой лес, вот только деревья, незнакомые и какие-то странные, казались сотканными из переплетений блекло-зеленого и блекло-алого дыма, форму они не меняли, но дым струился, неспешно колыхался, завивался в сложные переплетения, не выходя за некие границы.

Сварог совершенно ничего не понимал, он просто отпустил поводья, предоставив коню самому выбирать путь, смотрел по сторонам. Он сам не мог объяснить, как это происходит, но все сильнее чувствовал приступы тягостной тревоги — они не у него в сознании возникали, а словно бы невидимыми потоками струились по окружающему странному лесу, то и дело касаясь Сварога, — он их не видел, но чувствовал. И всякий раз сердце замирало в той самой непонятной, тягостной тревоге.