Моральный патруль

Желтые взрывали танки синих, синие – танки взрослых, и никто не имел сраму.

«Неужели, мне не достанется танк для смертельного подвига»? – под сердцем булькнуло, и холод надвигающегося позора, падения морали ударил в ноги мартовской сосулькой. Граф Яков фон Мишель судорожно сжал навершие шпаги, искал в нём успокоение, как в детстве в рукопожатии дедушки МакНьютона искал связь с древними культурными предками.

Дедушка граф Ньютон под яблоней стоял в обтягивающих белых панталонах, в изящных полосатых чулках, в старомодных, но дорогих бархатных бордовых туфлях с бриллиантовыми пуговичками, а о фамильном камзоле и о лиловом крокодиловом жабо – нет слов, язык пересыхает в восхищении.

«Ты кто? Дьявол из ада, что пришел за мной, потому что я не нарисовал соловья на розе? — дедушка сурово ткнул узловатым, но с тремя перстнями пальцем в грудь маленького графа Якова. – Или ты – муза в прозрачном одеянии, длинноволосая, косая сажень в бедрах?»

«Я ваш внук, дедушка МакНьютон! – маленький граф Яков робел, но выказывал почтение дедушке, присел в глубоком поклоне, пером на шляпе подметал перед дедушкой землю, словно искал золотую руду. – Вы меня каждый раз не узнаете; маменька говорит, что из-за старости, а папенька вступает в спор с маменькой, бранится на древних философов и утверждает, что вы не старый, что ещё – ОГОГО! Себя покажите, а не узнаете родных по причине поэтической и музыкальной рассеянности; все гении – рассеяны, как горох рассеивают по столу».

«Рассеянный? Гениальный? – дедушка наклонился, вбил колышек в землю между ступней, вколотил свою тень. — С места не сойду, пока яблоко с яблони не упадёт мне на голову, словно по золотому блюду покатится.

Предок наш – гений Ньютон, ему яблоко на голову упало и сделало гениальным, творчески озабоченным.

Мне же яблоко не падает, оттого и не гений я, а обидно, словно я – каменная бесчувственная пустыня на Венере, а не эстет с заслуженными работами по философии, музыке, пластичному танцу.

Прабабушка моя графиня Изольда да Винчи красавицей всю жизнь прошла, а к старости подурнела, съежилась, плевалась под ноги, даже пожелтела местами, в ромашку превращалась.

Мы сердились на прабабушку, советовали ей курсы по омоложению или усердные занятия балетом; все балерины молодые, даже, если из них золотой песок сыплется.

Прабабушка моя графиня Изольда впала в прелесть, томилась с варварами, посещала собрания по обмену духовным опытом с артистами других Миров – по общему мнению, вела себя непозволительно, даже безнравственно, когда хулила произведения Овидия.

Изгнали мы старую графиню Изольду на другую Землю: грустно там, тоска, больше на ад похоже, потому что в кабаках пляшут и дурные песни поют болотные.

Зачем мы мучили себя и графиню Изольду, если крайность находится в Райском саду, под яблоней – стукнули бы прабабушку пудовым яблочком по темени – и излечили бы от всех земных безнравственностей». – Дедушка МакНьютон замолчал и погрозил графу Якову фон Мишелю из прошлого пальцем; один перстень слетел и рифмой ударил графа Якова фон Мишеля в лоб.

— Дедушка граф Ньютон? – поблазнило, словно на весеннем лугу с ярким изумрудным клевером, что так эстетично ложится на холст.

— В морге твой дедушка! — седоусый воин – копия давно ушедшего графа МакНьютона – с синим озёрным флагом грубо пошутил и бухнулся под желтый танк.

БАБАБАХ!

— Слишком часто я сегодня теряю сознание; пытливый эстет заподозрил бы меня в отлынивании от дел, но трудно остаться в уме, когда в голову непластично ударяется болванка, – граф Яков фон Мишель ощупал корку на лбу, засунул руку в походную изящную сумочку, искал (рука натыкалась то на свирель, то на блокнот для записи афоризмов, то на планшет для рисования) походное зеркальце в серебряной оправе времен королевы Елизаветы: — Моветон! – граф Яков фон Мишель охнул, убрал зеркальце от лица, но пересилил себя, потому что – первый в гимназии был по нравственному долготерпению. – Неприветливое лицо с ужасной, неэстетичной раной на лбу, словно подшутили надо мной товарищи и ночью в лагере романтиков намалевали на коже змею.

У войны – некрасивое лицо, с рубцами и пылью; война – аморальна и безнравственна, потому что убивает красивое – так цветок лилии погибает в пасти бегемота.

Но почему затихли птицы и не слышно бравых криков желтых и синих, будто нас залили парафином? – граф Яков фон Мишель прислушался, даже приложил трубочкой ладонь к уху-локатору.

Потрескивало, иногда взрывалось, но без атаки, без бравых криков, а, словно из недр планеты поднимались гигантские пузыри изо рта спящего осьминога.

— Произошло то, чего я опасался сильнее позора тела! – граф Яков фон Мишель поднялся, затем вскарабкался на желтый подбитый танк (с надеждой, что никто не видит его неуклюжих, после контузии, движений носорога). – Война закончилась, а я не смыл свой позор кровью – плохой из меня донор, а ещё худший – защитник женщин!

Оцепенение, тоска, а сердце замирает в предчувствии ещё худшего, словно я погружаюсь в нечистоты, а на дне выгребной ямы спряталась грязная обезьяна.

Обезьяны, кругом обезьяны, как признак самого гадкого, аморального и низменного, что придумано природой в обтягивающих панталонах.

Природа обязательно в панталонах, иначе – без панталон – бесстыдно и безобразно, оттого, что видны непристойности Природы.

На одной стороне линейки – морально устойчивая воспитанница института благородных девиц на планете Гармония, с другой – шелудивая обезьяна из комиксов варваров.

Граф Яков фон Мишель спустился с подбитого танка (на этот раз досадовал, что никто не видит грациозности, выверенных движений спортсмена фехтовальщика); качал головой, упрекал себя за неумышленное дезертирство.

Волшебным образом все танки подбиты, все воины погибли, словно война затеяна только для того, чтобы граф Яков фон Мишель остался один на поле боя и принял на себя позор всех козлов отпущения.

— Может быть, я – избранный? – граф Яков фон Мишель остановился над половинкой тела неизвестного бойца, похожего после смерти на кусок глины. – Избранный не в лучшем, а в самом худшем, негодном значении слова, и даже по шкале морали ниже самой аморальной обезьяны, что лижет лапти варвару.

Падре Гонсалез не обманул, и барон Матхаузен тоже говорил правду, когда предрекали, что меня опишут в балладах, мне посвятят романы, как кроманьонцу.

Но не упомянули благородные эстеты, что назначают меня отрицательным персонажем — злодеем, что допустил сначала похищение своей девушки – не моя, но опишут обязательно, что она моя невеста – так поэтичнее; а затем бросил на произвол судьбы товарищей на поле боя, отлежался в окопе, и вышел невредимый, с нарочито потешной кровяной нашлёпкой – кокарда трусости.

Меня выставят чудовищем, дезертиром, мародером, каннибалом, предателем, гнусным осквернителем могил и памяти прекрасных борцов за эстетику.

В Мире не хватает положительных героев, но положительное всегда рождается в паре с отрицательным, и чем выше – положительный герой, тем омерзительнее его враг, то есть – я?

Война придумана для меня?

Нет! Не дождётесь, хулители морали, подобные грязным пятнам на чести благородной девицы! – в сильнейшем волнении граф Яков фон Мишель сжал ручку шпаги, направился к ближайшему танку – желтому, подбитому, но колёса ещё вращались, словно лапы жука эмигранта. – Я приму смерть, пусть после боя – никто не увидит, но мои останки найдут под танком врага, и придадут им поэтическую значимость, скажут обо мне – «Он смыл позор кровью!»

Граф Яков фон Мишель уже нажимал на кнопку мины, но вдруг, словно о половую тряпку вытер совесть – увидел оторванную руку, что героически сжимала ручку шпаги; на пальце Полярной звездой тускло блестел платиновый фамильный перстень виконта де Бражелона.

— Благонравственный виконт! Я завидую вам мертвому, хотя вижу только руку, похожую на сельдерей! – граф Яков фон Мишель встал на колени, лобызал руку, что до конца хозяина выполняла свой долг перед Совестью. – Панихиду я вам не закажу, но выпущу белых голубей Мира – пусть взмахнут крылами и полетом белого расскажут всем Галактикам о вашей чести и достоинстве, равных которым нет даже среди подвигов художников передвижников.