Моральный патруль

Красная Шапочка вела себя опрометчиво — пошла с пирожками через лес с волками – сказка, а я без пирожков и не Красная Шапочка.

В ранце рвануло, графа Якова фон Мишеля дернуло вверх, затем понесло в сторону, ещё раз рвануло – посадочное приспособление не заботилось о человеке – да и к чему забота о том, что через несколько минут превратится в героя мясного.

Граф Яков фон Мишель потерял сознание от нестерпимой боли, словно погребен под книжной полкой.

Очнулся на твёрдой коричневой глине и в грохоте, визге, криках, взрывах, – всего много, словно Природа в одну минуту запихнула все войны современности.

Мимо с поясом точь-в-точь, как у графа Якова фон Мишеля, пробежало мохнатое коротконогое существо, похожее на обезьяну из Параллельного Мира.

Впервые маленький граф Яков увидел обезьяну в Зоологическом саду, в пять лет, когда с батюшкой прогуливался перед конкурсом малолетних поэтов.

Обезьяна тогда поразила маленького графа до глубины творческой души; он не подозревал, не имел случаев к подозрению, что в мире прекрасного, где эстетика управляет домами и пароходами, случаются, пусть даже пришельцы из других Миров, но безобразные, без золотого сечения в фигуре, смрадные, отталкивающие, будто их запрограммировали на зло.

Обезьяна заметила интерес маленького графа, просунула отвратительную, с зачатками вечного страдания, когтистую лапу сквозь прутья золотой изящной решетки (мастер – граф Казаков Фриц) и схватила Якова за белоснежное маленькое жабо; раздался треск разрываемой материи и треск души графа Якова.

«Папенька! Я в опасности! Грустно мне! – граф Яков взывал к батюшке, а батюшка увлёкся представлением двух девочек, они изображали сценку из Ромео и Дездемоны – непосредственно, с размахиванием листов с сонетами и нарисованными розами. – Тоска, батюшка!

Чёрт в ад меня тянет за неприлежание и мои грехи в чистописании!»

«Прелестно! Поучительно! Не подумал бы, что затейницы… — батюшка граф МакНьютон Мишель де Сент-Экзюпери, наконец, заметил конфуз с сыночком, и с некоторой досадой, что маленький граф Яков не позволил досмотреть представление, словно отрезал часть пьесы себе на завтрак, подошёл и освободил Якова из цепких лап чудовища.

— Изволь, объясниться, милый друг, граф Яков, что за тёмные мысли направили тебя к обезьяне, словно ты задумался о сочинении сонаты, а ножки твои шаловливые привели тебя к сочинению дарвиновского труда о макаках?

Жабо истратил, а маменька старательно душила его нарциссовой водой».

«Нет моей вины в поругании жабо, друг сердечный, батюшка! – граф Яков сдерживал слёзы, но рука эффектно легла на рукоятку детской шпаги, отделанной стразами и рубинами (Батюшка заметил героический жест потомка, с удовольствием дернул себя за бородку-клинышек, усмехнулся покровительственно и с одобрением, словно поощрял сына на убийство отца или макаки). – Некультурное животное, я уверен, что оно и читать не умеет, с решительной страстностью напало на меня – мало ему своего отвратительного вида, но ещё и действия отрицательные добавляет, будто спешит к осмеянию

Для чего живы обезьяны, папенька?

Обезьяны отвратительные снаружи и некультурные внутри.

Надо пренебрегать обезьянами, изгонять их в непоэтические Миры, где нет основ морали, а деревца похожи на ложноножки осьминогов».

«Милый друг, граф Яков, – рука батюшки легла на головку сына – будто папирус с законами царя Давида на стол наложницы Сары. – Природа ничто не создает напрасно, а, если родится урод, то он умирает, словно фальшивая нота на контрабасе.

Если же обезьяны живы, то несут некую, пусть отрицательную, но энергию и она необходима для продолжения нашего рода и безобразия в обезьяньих Мира, где по утрам – отчаяние, днём — безысходность, а по вечерам – неожиданные убийства.

Отвратительна ли обезьяна снаружи?

Да, несомненно, как отвратительны быки и коровы, неучи и недобродетельные дамы.

Ты часто видел, как ходят крикливые старухи в дурных пьесах из других Миров, где нет благородства, а на шпагу накалывают кусочки сосисек?

Морально устойчивые девушки нашей Планеты Гармония расхаживают красиво; грация играет во всех частях тела, а пластичность – основа морали, как чернила – база стихотворения.

Девушки, несомненно, прелестны, но самое красивое в них, о чём ты не должен знать по причине детского целомудрия, самое красивое в то же время оказывается и самым ужасным на вид.

Поразительное несоответствие, а ответ на этот вопрос, как и на вопрос о целесообразности существования диких страшных обезьян, еще не найден ни одним философом, пусть даже философ по утрам пьет кефир, а закусывает кислой капустой.

Петлю, петлю не затягивай на жабо, сын мой Яков, задушишься, и не увидишь греховное падение обезьяны!»

Обезьяна, что сейчас бежала по полю боя, отличалась от обезьяны из детства графа Якова, но, несомненно, некультурная, оттого, что – не красивая.

Всё уродливое и безобразное – аморально!

В левой лапе обезьяна держала синий флаг, а правую положила на красную кнопку на поясе – жест достойный, но где же танки врага?

— Своя! Синяя! Однополчанка! – граф Яков фон Мишель вскрикнул и почувствовал симпатию к животному, что шло на подвиг в одном строю с ним, словно участвовали в одной опере.

Но в то же время жгучее чувство, при иных обстоятельствах граф Яков фон Мишель забросил бы его на дно колодца души – зависть, резануло в области пупка. – Стой, обезьяна!

Это не твой подвиг!

Желтый танк – для меня!

Об обезьяне не сложат баллады, обезьяне не посвятят фестиваль весенней песни.

Обезьяна не услышала призыв графа Якова фон Мишеля, думала о своём, об обезьяньем; под дубом на родной планете Марс зарыла клад с золотыми монетами, монет хватило бы на домик у карстового моря; теперь добро не достанется родственникам, а пролежит до первой же свиньи, что так охочи до корней дуба или до скончания веков, когда Планета Марс треснет пополам, как ягодицы эль-койота.

— За Родину! За сталелитейщика! – «Золото! Почему я экономил на женщинах, а копил себе на гроб?

Теперь же – умру без золотых зубов!» - обезьяна подумала в последний миг, нырнула под танк и нажала на кнопку мины – так ребенок нажимает на глаз плюшевого медведя.

Взрыв! Куски желтого танка в воздухе смешались с обрывками плоти обезьяны, что еще миг назад мыслила, пусть дурно, но лучше, чем мыслит разбитая чашка или кусок ваты.

Граф Яков фон Мишель невольно залюбовался игрой красок разлетающихся кусков, обдумывал картину маслом на холсте «Плоть и железо», но опять же поймал себя на грусти, что не напишет никогда картину о разлетающейся обезьяне, и о себе не напишет, потому что следующий желтый танк – путь в легенду.

Граф Яков фон Мишель вскочил, побежал в сторону желтого, за ним гремели синие танки, поодаль бежали одинокие фигурки существ разного пола и формы тел; но все одинаково с синими флагами, а навстречу катила лавина фигур с желтыми отметинами, как репы.

«Нас могли бы посадить в танки или спрятать в окопы, как жуков могильщиков, – граф Яков фон Мишель знал историю войн на «отлично», поэтому, хоть в первый раз участвовал в бою, но по картинкам, по фильмам, по пьесам ориентировался, в то же время размышлял, что на войне – смерть. – Некоторые остались бы живы, и ушли бы в свои Миры: я в — Совершенный, а другие – в некультурные, поэтому – дикие.

Нет!

Живые срам имут, а мертвые сраму не имут!

Падре Гонсалез помог мне в преодолении позора: умру, и бесперспективного сраму не поимею!

Но соратники по синему цвету мешали – так мешают крики попугая институтке сосредоточиться на игре на скрипке.

— За Железного Дровосека! – прилично одетая леди — но мораль слабовата, леди излишне громко кричит, а положены высоконравственной девице скромность, тихий голос, потупленный взгляд канареечки – опередила графа Якова фон Мишеля, взорвала себя под очередным танком, скоропостижно опозорила графа Якова фон Мишеля, неявно показала, что он – нерасторопный, подобен ленивому коту на книге Знаний.