Лунный бархат

— Я же не про всех говорю. Только про этого парня. Ты сам сказал, что он младше тебя… И потом… мы к девушке опоздали…

Чип и Дейл спешат на помощь.

— Я тебя предупреждал.

— Женечка, ну давай, ну, пожалуйста… Пусть он живет, а? Мне кажется, что он хороший… он, наверное, хотел девушку защитить… Ну, Женечка…

Дурочка.

— Ну вот что, сестрица. Послушай меня. Раз уж такое дело… раз мы так… ну… вовремя… Послушай. Я перетащу этого парня через Переход. Но пока не пойму, что он из себя представляет, ничего ему не скажу. Если окажется, что он — сволочь какая-нибудь, то не будем его предупреждать. Утром уйдет и сгорит на солнце. Идет? А то сделаем мы с тобой Дракулу.

— Хорошо, — и улыбнулась.

Женя пошарил по своим карманам, потом — по карманам парня, но так и не нашел что искал. Огляделся вокруг. Подобрал кусок стекла от разбитой бутылки и начал закатывать рукав куртки.

— Жень, ты что, он же грязный! Заражение крови будет…

— Чьей крови, старуха? Моей?!

Полоснул по запястью — и моментально выступила кровь. Так же, как и в первый раз, было не больно, а… Таинство вызывало странное возбуждение, почти схожее с сексуальным. «Рождение новой жизни»… Мертвой.

Прикосновение крови вампира к губам выгнуло человека судорожной дугой, он мотнул головой и захрипел, глотая воздух, как пойманная рыба. Ляля схватила Женю за руку, дернула.

— Господи… Жень, что с ним, а?

— Что… кончается. Агония.

— А почему? Ты же наоборот…

— Лялька, я ж тебе говорил, черт! Он сейчас умрет — как человек, а как вампир — возродится. Это тебе не воскрешение, а я не Христос! Он — все, таким, как был, уже не будет никогда. Как мы с тобой…

Ляля вздохнула или всхлипнула, перевела взгляд с Жениного лица на умирающего. Он зажмурился, раскрыл рот и замер, не шевелясь. Дыхания уже не было.

— Все, — сказал Женя. — Готов. Минут через пятнадцать-двадцать процесс начнется.

— Как это?

— Откуда я знаю… Наверное, обмен веществ меняется, организм перестраивается… Знаешь, что я думаю? Все это ни к богу, ни к черту отношения не имеет. Вампиры — просто другие какие-то существа, ну… как бы биохимически там, физиологически другие…

— Как?

— А так. Как другая раса.

— Почему? В кино-то…

— Ну да… в кино из могил встают и кукареканья боятся. И прутся от совершения зла, как ты говоришь. Может, уже замнем эту тему, насчет кино? Кого при жизни в человечьей шкуре не тянуло убивать, тот и в вампирской не рвется. А подонку и вампиром быть не надо, сама видишь.

— Пожалуй… слушай, Жень, а что, он так и будет тут лежать?

— А что ты предлагаешь?

— Может, к тебе его отнесем, а?

— А кто понесет?

Ляля оторопело взглянула на него и фыркнула. Женя распечатал новую пачку сигарет, вытащил одну, закурил.

— Чудачка ты, сестрица. Тебя нести — это одно, а его таскать — это совсем другое, знаешь ли. Он не такой уж и воздушный, я бы сказал. И потом — если бы ему что-то грозило… а так ничего ему не сделается. Сейчас у нас второй час ночи, очнется он… ну пусть хоть в два — все равно до рассвета далеко.

Ляля вздохнула, поводила ладошкой по влажной сломанной скамейке и присела подождать…

Качающаяся, пронзенная золотыми звездочками тьма Генку убаюкивала, нежно-нежно. Он летел, летел бесконечно сквозь это огромное, мерцающее, звенящее пространство, и прекрасные голоса все тянули какой-то торжественный хорал на три высокие ноты… Потом прошла вечность блаженного отдыха после очередной стычки. Не надо было заставлять себя просыпаться и снова превращать уставшее тело в боевую машину. Тихо-тихо было в горах, только моргали сонно добрые звездочки; спали Генкины боевые друзья, спала в далеком Питере Цыпочка, «чехи», наверное, тоже спали, обнимались с автоматами, бормотали во сне молитвы своему Аллаху…

Передышка — это хорошо. Покой — это хорошо. Солдат спит — служба идет. Чем больше спишь — тем легче жить на свете. А в этот раз и сон приятный. Вот — письмо… письмо, а в письме фотка ее… Серый рассматривал, сказал: «Дуракам — счастье», — пришлось дать ему в ухо, но не всерьез, потому что по существу-то не обидно… Жираф сказал: «Не суетись, Суслик, жалко, если тебя шлепнут. Такая девочка плакать будет…» Я не буду суетиться, Вовчик. И письмо твое передам. И привет… все передам…

Все это сон.

Жираф в госпитале. Серый — в земле, и письма его мамы и подружек сгорели вместе с ним. А Суслик уже почти месяц в Питере, в своем обожаемом Питере, со своей обожаемой Цыпочкой — и через девятнадцать дней она перестанет быть Цыпочкой. Жанночкой Сусловой станет Жанночка Цыплакова. «Самка Суслика», — смеется, глупая девчонка…

Хорошо… только что-то холодно. Мокро как-то… зябко…

— Цыпка… — позвал этот парень.

Его лицо уже начало меняться. Ляля наблюдала, как спадается и исчезает опухший кровоподтек, как закрывается страшная рана на голове — а лицо приобретает благородство и отрешенность мраморного изваяния. Он начал дышать, сперва чуть задыхаясь, потом — все ровнее. И вот — приходит в себя. Волшебство все-таки…

— Ч-черт, — прошептал Женя, втаптывая в песок недокуренную сигарету.

Генка открыл глаза. Еще была ночь. На лицо моросил мельчайший питерский дождь. Он лежал на мокрой земле, а над ним склонилась незнакомая девочка, совсем молоденькая и славная — моложе Цыпочки.

Генка улыбнулся.

— Тебе лучше, да?

— Да, порядок. А Цыпка где?

Как-то она странно растерялась, смутилась, умолкла… Генка сел. Увидел незнакомого бледного парня. Парень крутил в руках незажженную сигарету. Вокруг был то ли пустырь, то ли парк, где любила гулять Цыпочка… Вспомнил!

— Где Жанна?! Что с ней?!

— Слушай… ты не психуй, да?… Так вышло…

— Что с Цыпкой?!

Генка вскочил. У испуганной девчонки без мазы и спрашивать, но парень знает. Заглянул парню в лицо.

— Ну, ты скажешь или нет?!

— Это как бы… твоя подруга?

— Невеста это моя, якорина! Где она? Что с ней? Что со мной было, а?

— С тобой-то все просто. Тебя по голове стукнули. Сзади. Да?

— Мля… Наверно… А не болит… Да фигня это все. Цыпка-то? Ты ее видел? Маленькая такая, темненькая, в серой куртке?

Что ж ты отвернулся? Что-то случилось? С ней что-то случилось, да? Из-за этих подонков? Точно, это, наверно, кто-то из них мне долбанул по кумполу. Как только подобрался? Но я-то тоже… Неужели они ей что-то сделали? Господи…

— Слушай, братишка, ну не тяни ты за душу! Вот тут, на скамейке этой козлы какие-то пиво пили — прикопались к нам с Цыпкой… драться пришлось… А потом мне по башке вот… и не помню ни черта — что тут было-то? Они — что?…

— Ты… прости, так вышло. Я ведь слышал, как твоя девочка кричала… только… поздно. Не успел…

— Как — не успел?

Потом Женя и Ляля стояли рядом с провалом, в кирпичной стене руины и смотрели, как Генка обнимает мертвую девушку. Он захлебывался от слез, он дышал на ее ледяные руки, чтобы они стали теплее — и выл, как волк, у которого разорили логово и подстрелили волчицу.

Ляля порывалась сунуться помочь. Вставить слово. Успокоить. Женя ее удерживал. Смотреть на парня было страшно, но Женя понимал, что через некоторое время тот возьмет себя в руки. Он уже знал, что скажет Генке.

Сизый, голубой, лиловый сигаретный дым плыл по комнате слоистыми волнами, клубился, повисал вокруг лампы фантастическими облаками… Ляля открыла форточку, но толку от этого было мало — оставалось только укутаться в китайский плед с красными драконами и высунуть нос в самое окно. Так она и сидела на тахте у форточки, свернувшись пушистым клубком, когда двое вампиров пили кагор за столом с пластилиновыми статуэтками.

— Слышь, Микеланджело, а водки нет у тебя?

— Водки нет, но есть такой как бы ликер, клюква на спирту… И я не уверен…

— Мне по фигу, в чем ты там не уверен, — слезы текут и текут, а Генка, похоже, их не чувствует и не понимает, что плачет, даже пытается усмехнуться. — Безмазовейшая штука — это пойло твое. Пусть ликер хотя бы…