Жемчужница (СИ)

Да и нужно ли это было?

У Неа же определённо точно были и свои проблемы, не мог же он постоянно сидеть с больным ущербным братом. Мана горестно вздохнул, проклиная себя, свою трусость и это драконово желание приковать близнеца к себе, и улёгся на подушки (Неа их со всего лагеря собирал, идиот, и это грело душу), устало прикрывая глаза.

Руку от неаккуратного движения охватило болью, отчего мужчина раздражённо зашипел, пытаясь устроиться поудобнее и при этом не считать себя немощным инвалидом, и через несколько минут принялся считать овец, уговаривая себя хоть немного поспать.

Потому как последние две ночи уснуть ему не удавалось.

Проблема, конечно, была пустяковой, совершенно глупой, но спать рядом с Неа просто не получалось: в голову лезли всякие странные мысли, лицо горело, в груди частило сердце, словно желая пробить рёбра и прижаться оголённой нежной плотью к брату, — а потому Мана отсыпался днём, когда близнец покидал его, и иногда (совсем редко, но оттого это было только прекраснее) ловил на грани сна и яви его ласковые касания.

Неа не было плевать, и он просто притворялся, что это так, как будто не желая доставлять младшему проблем и неудобств со своей любовью, а потому… потому лучшим выходом для него — для них обоих — действительно было отстранение. Потому что если Неа в один момент не выдержал и полез к нему целоваться (и пусть он был пьян — раньше ведь он нередко спал рядом в таком состоянии, и все было нормально!), за свое собственное терпение Мана ручаться не смел.

Неа, он ведь… он был таким потрясающим. Более усовершенствованная версия своего близнеца, смелый и решительный, он всегда был для недоделанного Маны примером подражания, пусть даже потягаться со старшим мог только Тики — такой же сильный и здоровый.

Холимый и лелеемый — солнце своей собственной семьи. Единственный из троих братьев, кому досталось, по мнению Маны, лучшее от родителей, пусть сами родители (как и Микк, даже сменивший фамилию из нежелания светиться как член императорской четы, где семьи наследников были наперечет) так, может, и не считали.

Однако же Лулубелл, хоть и стенала неумолчно о том, что Тики истребляет ее карпов, постоянно разводила новых — и не потому, что так любила наблюдать за резвящейся в пруду рыбешкой, а потому что эту самую рыбешку любил ее сын. Или Майтра — Майтра, вечно сетующий на то, что средний уродился совершенно безмозглым и не хочет учиться в академии, предпочитая болтаться по морям. Майтра, с гордым видом хмыкающий что-то не вполне потребное себе под нос, когда до него доходит молва о том, что Тики понесся в очередной уголок империи спасать очередного умирающего ребенка.

Отец всегда говорил Мане, что гордится своими детьми, но Мана всегда знал, что никогда не будет его гордостью в той же мере, что Неа. Или — что Тики, который Адаму даже сыном не приходился. И нет — в нем не было зависти к братьям, одно только восхищение, безграничное и благоговейное, пусть и достаточно молчаливое.

И если чему Мана завидовал — и то, без злости, а просто… просто… — так это здоровью этих двоих. Потому что Вайзли был таким же болезненным, как и он сам (вот только куда более осмотрительным и со всякими путешествиями предпочитал на рожон не лезть), а у Шерила в его-то тридцать четыре ужасно болела спина.

Так что Мане даже немного повезло: он мог свободно передвигаться, в отличие от того же Вайзли, который разъезжал по дворцу частенько на каком-нибудь то ли кресле, то ли балдахине (самый младшенький и вовсю пользующийся своим положением), так что жаловаться, в общем-то, было даже и не на что.

Но иногда эта белая зависть, эта горечь, это желание быть таким же сильным, таким же умелым и способным к чему-то большему, чем просто целительство и чтение, буквально пожирали его, заставляя думать об этом постоянно.

Интересно, а если бы это Мана был на месте Неа…

Мужчина замотал головой, прогоняя неправильные мысли. Они с братом были на своих местах, они были правильными, они дополняли друг друга — всегда дополняли, и это не изменится, даже если один из них вдруг решил отдалиться.

…они уже давным-давно друг от друга отдалились, ещё после смерти матери, но Мана не хотел даже думать об этом.

Сон сморил его медленно, затаскивая в свои пучины туманными ледяными щупальцами, сжимая сердце неясным трепетным страхом и волнением, и там, во тьме, ему слышались голоса и шёпот волн, чья-то песня на грани больного писка и плач, отчего Уолкер проснулся резко, быстро, в одно мгновение раскрыв веки, и недовольно ругнулся сквозь зубы.

Сонные духи в последнее время точно его невзлюбили, раз посылали каждый драконов раз сплошные кошмары. Мана кинул взгляд на проглядывающий в просвете шатра яркий костёр, чьи всполохи поднимались в вечернее небо, и глубоко вздохнул, тяжело подымаясь.

Книгочей, кажется, только вернулся из храма, потому что был мокрым, но до жути занятым расшифровкой каких-то перенесенных на бумагу письмен, а Лави чинно сидел рядом с дедом и всячески старался не поднимать глаз на окружающих. Ему явно было не по себе, и Мана его понимал. В конце концов, не каждый раз вытворяешь такое и потом вынужден оставаться в кругу не слишком дружелюбно настроенным к тебе людей.

Сам мужчина на парня совершенно не обижался — тот знатно потрепал его, конечно, потому что рука ныла не переставая, но с другой стороны мелкий Историк дал ему шанс вновь приблизиться к своему близнецу, так чем это не искупление?

Неа сидел на берегу озера рядом с весело хлопающей хвостом по воде Аланой — та смеялась над какими-то его словами не умолкая и осторожно гладила по морде Хранителя русалочьего храма, от одного размера которого так и бросало каждый раз в дрожь. Правда, надо сказать, смирен этот дракон был столь же, сколь и огромен.

Только Тики почему-то не было видно. Точнее, не только Тики, но и Изу — тоже. Не то чтобы это настораживало, но просто… раньше Микк всегда был с Аланой — они как будто были двумя склеенными рисинами, которые никак нельзя разделить не перемолов при этом в кашу.

Хотя, в общем-то, отсутствие Тики легко можно было объяснить. Ревностью и подавленностью. Два дня уже прошло с инцидента с Лави, и все эти два дня Алана ходила как потухший огонек — улыбалась тускло, не смеялась почти… Утром она вот просто сидела на берегу озера с одним только Хранителем-драконом, и потревожить ее никто не осмеливался.

Тики этого не делал потому что, видно, отчаялся как-то расшевелить ее (наверное, теперь потащил Изу цветы для нее собирать), Книгочей не хотел лезть в чужие отношения, Лави — просто ненавидел ее, караванщики — побаивались, а сам Мана… наверное, он просто дурак и эгоист, потому что он уже не помнил, сколько дней назад они разговаривали так же тепло, как и на корабле.

А Неа… Неа, он ничего никогда не боялся. И мало кого жалел. И, наверное, именно поэтому сейчас Алана так весело смеялась над его шутками.

Русалка вообще стала в последнее время невероятно странной. Мана не знал, заметил ли это сам Тики, но девушка всё больше смотрела куда-то вдаль, кусала губы чуть ли не до крови, постоянно расчёсывала ногтями кожу на руках, словно хотела разодрать её, но мужчина отнекивался от таких мыслей, потому что Алана улыбалась Микку и выглядела вполне нормальной, обычной. Но эти внезапные взгляды, направленные в никуда, которые Уолкер ловил совершенно случайно, когда оборачивался или смотрел в их сторону, откровенно пугали.

Неа вдруг замялся, тяжело падая рядом с русалкой, и что-то заинтересованно спросил о чём-то, чего Мана просто не смог расслышать. Алана в ответ приподняла в удивлении брови, посмотрела на величественного дракона, погладила его по морде, мягко прикоснувшись лбом к чёрному носу, и хохотнула.

— На самом древнем языке, Неа, который только существует в этом мире, — донес ветер до ушей Маны.

Мужчина напряг слух, прося своевольную стихию покориться ему хоть ненадолго. Или даже не покориться, а просто ему помочь. Помочь услышать их разговор.