Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)

Впереди, в смутном мареве видны стены Коринфа.

Время…

И я перестаю сдерживать своих жеребцов. Не хлещу им по спинам кнутом, не понукаю криками. Просто чуть-чуть отпускаю поводья и шепчу Аластору, который всегда был признанным вожаком среди братьев: «Можно…»

Колесница уходит вперед черной стрелой, слетевшей с тетивы Аполлона. Безумной, неумолимой стремительной эпохой – эпохой героев, в которой боги отходят на второй план, в которой нас будут побеждать те, в ком есть смертная кровь…

Во мне сейчас ни капли смертной крови, но сам я – в не своем, смертном облике. Может, сойдет и это?

Черная, божественная туча громыхает передо мной, обильно просаливает щеки внезапным бризом. Моя колесница идет неотступно, бесшумно и безжалостно, я больше не отдаюсь счастью быть возницей, я стискиваю челюсти, пригибаюсь вперед, выравниваю дыхание… мне нужно поймать на ладонь неуловимую бабочку момента.

Посейдон яростно нахлестывает хрипящих коней, кричит что-то неразборчивое, рушится дорожная герма от внезапного сотрясения земли… но мой синорис уже не касается земли копытами.

Старая эпоха старается сбежать от новой. Землю колеблет. Вздымает пыльные вихри. Покрывает разломами славную, проторенную многими колесами дорогу. Только куда там: в бирюзе небесных разломов над головой видятся глаза убитой Медузы, и дорога изгибается кривым мечом Гермеса, срубившим голову Горгоны с плеч. В ржании лошадей – торжествующий смех Персея, первого героя.

А впереди – не жертвенник ли новым богам со смертной кровью в венах воздвигается там? Нет, это коринфский жертвенник Посейдону, славная, отесанная глыба мощного камня растопырилась недалеко у городских стен, вокруг глыбы какие-то люди, и значит – бабочка мгновения поймана, значит, пора…

Прости, брат, тебе не видать престола Зевса.

Я ударяю кнутом один раз и оставляю Посейдона глотать пыль позади. Ненадолго – на миг, два… но через эти два мига синорис, храпя, долетает до жертвенника – очумевшим дротиком в цель.

– А… сжуй тебя Ехидна! – шарахается от жеребцов загорелый детина с кривой челюстью. – Куда с конями прешься?!

Моряки. Собрались приносить жертву Повелителю Морей перед спуском корабля на воду. Недорезанный ягненок на алтаре бьется в крови и вопит о милосердии, жилистый мореход над ним хищно застыл, сжимая нож и бессмысленно глядя перед собой. Остальные стискивают дубленые ладони – штук двадцать кулаков получается.

– Кто такой?!

– Жертву! Жертву, скотина, спортил!

– Да самого его на алтарь, гниду!

– А, мразь плюгавая!

Запах пота и смолы, да еще крепкий аромат пряностей – груза корабля. Лбы-дубы, руки со шрамами, загрубевшие от весел и веревок, обнаженные плечи без плащей. Рты щерятся желтыми зубами, глаза полыхают желанием умилостивить Владыку Посейдона… вот только за мгновение до того, как первый моряк вцепится в узду Никтея и лишится пальцев, к алтарю морским вихрем придувает колесницу Жеребца.

С гнедых хлопьями падает пена, по спинам пролегли глубокие следы от кнута, губы вспороты удилами…

А Жеребец в неистовстве – я его таким с Титаномахии не видел.

– Ты…!

Ярость моряков погасла без остатка, придавленная яростью шагнувшего с колесницы бога. Охнула под ногами земля. От портов Коринфа потянуло бурей.

– Что ж, богоравный Гиппофой. Среди тех женихов, что являлись к моей дочери, не доводилось мне еще встречать такого сопер…

– Ты!!!

Моряки взвизгнули, попадали на колени, а брат сделал шаг и оказался со мной на колеснице. Мелькнули белые от бешенства глаза, багровое лицо, вздыбленный ураган волос…

Божественный гнев обжег левую скулу – наотмашь.

Гнев бросил жалкого царька, посмевшего выиграть у бога, в пыль у алтаря, вздыбилась и зашлась в угрожающем ржании черная двойка – и всё наконец стало правильно.

Бог стоял, горделиво выпрямившись. У своего алтаря, недавно окропленного кровью. Бог, казалось, сейчас достанет макушкой до небес.

Вокруг лежали онемевшие, застывшие от ужаса моряки.

Жалкий смертный, посмевший опередить Посейдона Черногривого, елозил в пыли, не решаясь подняться, неловко пытался опереться рукой о камень… Лицо скрывал от ужаса.

Бурей веяло с моря. Нефела торопливо сгоняла небесных овец воедино, чтобы спрятаться за ними.

Может, просто видела что-то, чего не видел величественный бог.

Как заискрило и полыхнуло багрецом пламя для всесожжения. Как пальцы жалкого смертного в пыли сжали камень – и тот тоже стал пылью.

Как медленно ползет из глаз плешивого царька жуткая тартарская ночь, преображая лицо…

Владыки такого не прощают.

– Вставай, червяк! – взвыла сотня бешеных ветров над головой. – Встань, когда я с тобой разговариваю!!

Мои пальцы, сжимающие прах в горстях, дрожали. Бесшумно падали на них капли крови – ихора? – из носа. Что ж ты там молчишь за спиной, Ананка моя? Это же очень простые строки…

Потому что сейчас царек поднимет глаза – и Владыка Посейдон попятится и прохрипит: «Ты?!» – только уже иначе прохрипит. С пониманием, на кого сейчас поднял руку.

Я вижу это… Знаю это…

«Не ожидал… брат?»

«Так это ты… зачем ты-то…?!»

«А зачем Зевс однажды устроил нам охоту на кабана? Ты не смог обойти меня в колеснице, братец. И хочешь тягаться с младшим? У тебя нос не дорос».

«Ты, значит, против? Против меня?!»

Слова не играют никакой роли, что бы я ни солгал ему. Он взбешен поражением. Он достанет трезубец.

И мы встанем друг против друга, отражением недавней сцены противостояния… Ананка, ты что, смеешься?! Ты не могла ничего нового записать в свой свиток, что начинаешь повторять строки?!

– Это очень простые строки, - ласково отозвалась Судьба. – Сейчас ты поднимешь глаза. Ты встанешь. И ты сядешь на трон Зевса, невидимка. Потому что после того, как ты победишь Посейдона, – а ты его победишь, в этом сомнений нет… тебе останетсявоевать с Зевсом или запереться в Тартаре.

О, первородный Хаос, а Зевса я в свои расчеты как-то и не включил.

А он ведь еще не уверился в моем бессилии до конца. И если я сейчас сцеплюсь с Жеребцом, если возьму верх – как может расценить это Громовержец?!

Как мое желание возвыситься и править. А это значит: он попытается свергнуть меня любыми способами, и мне придется надеть хтоний, чтобы ударить его – великого и мудрого – в спину, потому что мой конец будет обозначать открытые врата Тартара и наступившее «Рано или поздно…». И после этого удара мне придется взять власть над Олимпом, и тогда…

– Милости, – прошептали пересохшие губы. В пыль, в кровь, в пропитанный ужасом смертных воздух.

– Что ты там лопочешь, мразь? – осведомился бог у жалкого смертного.

– Пощады, о, пощады! Услышь меня, о Покровитель Коней! У алтаря твоего молю о защите! Я, сын Ареса, взываю к тебе о пощаде! К стопам твоим… за дарованную победу…

Посейдон, раздувая ноздри, смотрел, как ничтожный царек прижимается к его алтарю, спасаясь от нового удара. Озадаченность легкой лодчонкой ныряла в глазах Жеребца: что у этого смертного, с головой не то, что ли? Не узнал, кто напротив него стоит?!

И тут очухался мореход. Тот самый, жилистый, который все не мог дорезать ягненка. Не поднимаясь с земли, выдубленной штормами глоткой рявкнул привычное:

– Хвала Черногривому! Приди, защити нас, могучий!

А там дальше и товарищи взвыли на разные голоса, призывая Посейдона спасти их от гнева других богов. Под мощным взмахом лезвия умер ягненок на алтаре.

– Дед Морской, десять лучших баранов… после плаванья… тебе одному!

– Защити, поусердствуй! Обильные жертвы принесем…

– Кормилец! Избавь…

Кто-то даже невпопад заорал «Благоговейте!» – хотя жертвоприношение давным-давно началось.

Посейдон стоял молча. Багровый, как закат перед холодами. Слушал, как моряки приносят ему жертву, умоляя его защитить их… получается, что от него же. Я сулил гекатомбу или даже две – срывая голос на писк и изо всех сил благодаря за дарованную победу: «Кто, как не ты, о благоволящий к колесничим!» Остальные почему-то тоже начали поддакивать про победу: да-да, кто как не Посейдон, а уж если даровал, так защитит непременно…