Жемчужница (СИ)

Жить не хотелось от слова совсем. Солнце светило оскорбительно ярко для столь раннего утра (было явно еще не больше семи), а в соседней палатке уже копались и хихикали — кажется, Тики атаковал Изу щекоткой, а Алана решила помочь. Вот только кому именно из своих мужчин — непонятно.

Мана выдавил из себя жалкое подобие улыбки, когда шторка шатра брата распахнулась, и покачал головой — русалка и мальчик с хохотом валялись на лежаках, а Микк возвышался над ними с улыбкой победителя и сиял, сиял, сиял. И это было единственным, пожалуй, что могло сейчас порадовать младшего Уолкера.

Потому что Неа с ухарским криком, слышным даже на поляне, нырнул в протекающую неподалёку речушку и теперь явно наслаждался той жизнью, которой так не хотелось жить самому Мане.

Мужчина сознавал, что это справедливо, вообще-то, но ведь Неа… неужели он совсем не…

Или нет. Он же сегодня утром его коснулся.

И — тут же ушел.

Значит ли это, что Неа делает правильно, держась от него подальше?

От горечи снова противно перехватило горло, и Мана принялся поспешно дышать на счет, силясь прогнать душащий его плач, так и не выпущенный в итоге наружу.

Все правильно. Так должно быть.

Но им с Неа все же стоило бы поговорить. Просто спокойно поговорить и выяснить все.

Чтобы все между ними было совсем как раньше.

Или — не совсем.

Или — не было.

Мана не мог понять, чему его хочется больше: чтобы Неа всё же целовал его, обдавая своим жаром, или же чтобы он был лишь просто братом-близнецом.

…интересно, а отец испытывал хоть что-нибудь в этом роде к Майтре? Они же тоже близнецы, но почему-то только Мана с Неа оказались такими странными. Такими неправильными. Такими больными.

Мужчина качнул головой, в который раз уже за эту длинную ночь и короткое утро пытаясь избавиться от противных мыслей, и тяжело вздохнул, всматриваясь в недавно разведённый костёр, на котором уже варилась жиденькая похлёбка.

Может быть, поговорить с Неа сейчас?

Но о чём? Об этой болезни? Об этих чувствах? Что Мана должен сказать брату?

Пожалуйста, не игнорируй меня. Мне так одиноко и плохо без тебя.

Но что тогда ответит сам Неа? А вдруг тот поцелуй был лишь пьяным бредом? Лишь какой-то галлюцинацией, и близнецу виделась прекрасная девушка, а не болезненный дурак-Мана?

Сердце кольнуло, и к горлу подкатил кислый комок.

Но если все это было ошибкой, то почему Неа игнорирует его?

Не по той ли простой причине, что любит именно что Ману? Что болеет Маной?

…как бы стыдно не было признаться себе в этом, а мужчина был рад, если бы все именно так и произошло.

Но эта радость не отменяет того, что чувства к близнецу были неправильными.

А потому Мана встряхнул головой, глубоко вздохнув, и направился к реке, пока его минутная решимость поговорить с братом вновь не превратилась в панику и страх.

Неа сидел на берегу, когда мужчина его нашел. Он выбрал себе укромное местечко, скрытое зарослями, из которого можно было видеть всех и оставаться незамеченным самому, и против воли, подумав об этом, Мана ощутил к близнецу прилив нежности. Неа есть Неа — вояка до мозга костей даже в миру.

В одних штанах и в небрежно накинутой на плечи рубахе, он сидел и смотрел перед собой, подтянув колено к груди и чуть сутулясь.

Мана подошел к нему почти вплотную, стараясь ступать как можно бесшумнее, и в итоге опустился рядом.

Неа казался каким-то как замороженным. Не меньше минуты они провели в напряженном молчании, потому что он совершенно никак не шевелился, и только когда Мана уже забеспокоился, чувствуя, как до предела натягиваются струны его нервов, близнец повернул к нему голову.

— Ты что-то хотел? — тон у него был спокойно-дружелюбный, а глаза — холодные. Настолько, что Мана даже поежился — это в такой-то жаре. Однако он все же кивнул и непроизвольно облизнулся, на секунду задержав взгляд на губах брата.

— Да, я хотел…

— Смотри, — перебил его Неа тут же, даже не дослушав, и указал на речную гладь, — тут щука водится. Я все сидел слушал, слушал, как вода шуршит, искал ее — и так увлекся, что даже тебя не заметил.

На его губах появилась улыбка. Картонно-широкая — какой близнец обычно надоедливым дуракам улыбался. И Мана тут же почувствовал себя одним из таких дураков.

— Прости меня, — вырвалось у него быстрее, чем мужчина мог хоть вообще подумать о том, что хочет сказать.

Неа вздрогнул так, словно ему дали смачную пощёчину, и Мане стало ещё паршивей — он судорожно вздохнул, смотря брату в лицо, в бледное, искривлённое в обиде лицо, и поджал задрожавшие губы, чувствуя себя настолько разбитым, настолько сломанным, настолько разорванным, что хотелось тут же раствориться.

Или — броситься близнецу на шею и впитать его ласковое тепло.

— За что? — всё же выдохнул Неа с такой мукой в глазах, с такой болью в улыбке, что казалось, будто ему тяжело даже что-либо сказать. Особенно — сказать Мане. — За что? — глухо повторил он, сжимая кулаки так сильно, что побелели костяшки.

Вокруг закружил ветер.

— За то, что болен, — шепнул мужчина, вновь ощущая себя листочком, противящимся шторму. Он прекрасно понимал, что это будет тяжело. Что это будет больно. Потому что и сам Мана был болен. Но уж лучше сейчас прекратить все это. — За то, что мы… я…

— Хватит.

Голос Неа был полон едва сдерживаемого гнева. Мужчина резко поднялся и, метнув в брата короткий уничтожающий взгляд, сжал губы.

Мана вскочил вслед за ним, чувствуя, как его начинает заметно кружить, но даже не подумал сдаваться. Он должен… должен…

— Неа, постой, я…

— Я сказал, хватит, — старший Уолкер опасно наклонил голову, совсем как готовый к драке молодой бычок, и младший тут же, слушаясь его, примолк, потому что говорить дальше было… было явно совершенно непозволительно. Если бы Мана сказал что-то еще, он бы явно окончательно все разрушил.

Хотя было ли между ними что рушить?

Неа тихо выругался себе под нос, бормоча что-то про то, какое хорошее у него было настроение и как легко оказалось его испортить, и ушел прочь, намереваясь, как видно, вернуться в лагерь. А Мана… Мана так и остался стоять на месте, огорошенный и убитый, чувствующий себя еще более больным, чем обычно. Чем мог бы предположить.

Потому что это ощущение потерянного котёнка усиливалось с каждой новой фразой, которой Неа буквально одаривал его.

Неужели Мана был настолько противен ему? Неужели он и правда сделал что-то настолько ужасное? Что-то, что так сильно оскорбило брата?

Мужчина не понимал. Ему казалось, что вокруг — темень, сквозь которую он пытается пройти, но рука, что всё это время незримо и как-то даже привычно вела его, внезапно исчезла.

…не зря говорят, что только потеряв, понимаешь всю важность того, что потерял. Всю ценность.

А Мана — не ценил.

Родного брата, который вечно присматривал, всегда был рядом, оберегал — не ценил. Принимал все эти сокровища, всю его любовь и ласку как данное.

Мана глухо рассмеялся, спрятав лицо в ладонях и ощущая себя таким дрожащим, таким рассыпающимся, что стоило лишь подуть ветру на его песочную хрупкую фигурку — развеет над рекой.

Что он должен сделать? Как он должен помириться? Когда он должен извиниться?

— Неа, постой! — он бросился за удаляющимся братом не помня себя от страха потерять его, навсегда лишиться его чувств и его тепла — и схватил его за рукав уже буквально через минуту, параллельно чувствуя, как от неожиданного и хоть короткого, но быстрого бега подкашиваются ноги и спирает дыхание.

Близнец дернулся, обернулся, рванулся к нему, поддерживая — потому что знал о его слабости, о его немощности — и тут же застыл каменным истуканом, скорбно поджимая губы и щурясь.

— Что-то еще? — коротко осведомился он, крепко держа Ману под локоть и не давая упасть. Даже сейчас.

— Я хотел… — Мана задохнулся своими словами тотчас же, стоило ему только увидеть, как брат на него смотрит — устало, разочарованно и потухше. Однако это не помешало ему договорить. Он должен был это сделать. — Я хотел поговорить. О нас.