Король-олень

— Я не сказала ни слова против нее, Ланселет, — напомнила ему Моргейна. — Все обвинения родились в твоем разуме, а не на моих устах.

«Я могла бы заставить его возжелать меня», — подумала она, но эта мысль отдавала затхлостью и пылью. Однажды она уже сыграла в эту игру. Да, тогда он желал ее — но при этом боялся, как боялся саму Вивиану, боялся до ненависти — именно потому, что желал. Если король велит, он возьмет ее в жены — и в самом скором времени возненавидит.

Ланселет, собравшись с силами, взглянул Моргейне в глаза.

— Ты прокляла меня, — и я воистину проклят, можешь мне поверить.

И внезапно застарелый гнев и презрение растаяли. Ведь это все-таки был Ланселет! Моргейна взяла его ладонь двумя руками.

— Не стоит из-за этого мучиться, кузен. Это было давным-давно, и я не думаю, чтобы кто-либо из богов или богинь стал прислушиваться к словам разъяренной девчонки, которая сочла себя отвергнутой. А я и была всего лишь разъяренной девчонкой.

Ланселет глубоко вздохнул и снова принялся расхаживать. Наконец он произнес:

— Сегодня вечером я мог убить Гавейна. Я рад, что ты остановила нас, хотя бы и при помощи той богохульной шутки. Я… мне всю жизнь приходится сталкиваться с этим. Еще при дворе Бана, когда я был мальчишкой, я был красивее, чем Гарет сейчас, и при дворе в Малой Британии, и много где еще — красивый мальчик должен блюсти себя даже строже, чем девушка. Но никакой мужчина не замечает таких вещей и не верит в них, пока это не коснется его самого, — он считает разговоры об этом всего лишь развязными шутками. Было время, когда я и сам так думал, а потом было время, когда я думал, что никогда не смогу стать иным…

Он надолго умолк, глядя на каменные плиты двора.

— И потому я готов был вступить в связь с женщиной, с любой женщиной — да простит меня Господь, даже с тобой, с приемной дочерью моей матери, с девой, посвященной Богине, — но мало какой женщине удавалось хоть немного взволновать меня, пока я не увидел… пока не увидел ее.

— Но она — жена Артура, — сказала Моргейна.

— О Боже! — Ланселет развернулся и врезал кулаком в стену. — Неужели ты думаешь, что я не терзаюсь из-за этого? Он мой друг. Если бы Гвенвифар отдали за любого другого мужчину, я давно увез бы ее в свои владения… — Мускулы на шее Ланселета судорожно задвигались, словно он пытался сглотнуть. — Я не знаю, что с нами будет. А Артуру нужен наследник, которому он мог бы передать королевство. Судьба Британии важнее нашей любви. Я люблю их обоих — и страдаю, Моргейна, отчаянно страдаю!

Взгляд его сделался неистовым, и на мгновение Моргейне почудилось, что в нем промелькнуло безумие. И все же она не удержалась от мысли: «Могла ли я что-нибудь, ну хоть что-нибудь сказать или сделать той ночью?»

— Завтра, — сказал Ланселет, — я попрошу Артура услать меня прочь с каким-нибудь трудным заданием — пойти и разделаться с драконом Пелинора, покорить диких северян, живущих за римским валом, — неважно, с каким, Моргейна. Все, что угодно, лишь бы подальше отсюда…

На миг в его голосе прорвалась печаль, из тех, что невозможно выплакать, и Моргейне захотелось обнять Ланселета, прижать к груди и покачать, словно младенца.

— Думаю, я действительно мог сегодня убить Гавейна, если бы ты не остановила нас, — сказал Ланселет. — Конечно, он всего лишь пошутил, но он умер бы от страха, если бы знал… — Ланселет отвел взгляд и в конце концов шепотом произнес:

— возможно, он сказал правду. Мне следовало бы забрать Гвенвифар и бежать вместе с ней, пока при всех дворах света не начали судачить об этом скандале, — о том, что я люблю жену своего короля, — и все же… это Артура я не могу покинуть… не знаю — вдруг я люблю ее лишь потому, что тем самым я становлюсь ближе к нему…

Моргейна вскинула руку, пытаясь заставить Ланселета замолчать. Она не хотела этого знать — она не могла этого вынести. Но Ланселет даже не заметил ее жеста.

— Нет-нет, я должен хоть с кем-то поговорить об этом, или я умру — Моргейна, ты знаешь, как впервые случилось, что я возлег с королевой? Я давно любил ее, с тех самых пор, как впервые увидел — тогда, на Авалоне, — но думал, что до конца дней своих так и не утолю эту страсть — ведь Артур мой друг, и я не хочу предавать его, — сказал он. — И она, она… никогда не думай, что она искушала меня! Но… но на то была воля Артура. Это случилось в Белтайн… — И он принялся рассказывать, а Моргейна стояла, оцепенев, и в голове у нее билась одна-единственная мысль: «Так вот как подействовал талисман… Лучше бы Богиня поразила меня проказой, прежде чем я дала его Гвенвифар!»

— Но это еще не все, — прошептал Ланселет. — Когда мы вместе легли в постель — никогда, никогда такого не бывало… — он сглотнул и сбивчиво заговорил, с трудом подбирая слова, которые Моргейне было не под силу слушать. — Я… я коснулся Артура… я прикоснулся к нему… Я люблю ее, о Боже, я люблю ее, не пойми меня не правильно — но, если бы она не была женой Артура, если бы не… наверное, даже она…

Он задохнулся и не сумел закончить фразу. Моргейна застыла на месте; она была потрясена до потери речи. Неужто такова месть Богини — что она, столь долго без надежды любившая этого мужчину, стала поверенной его тайн и тайн женщины, которую он любит, что ей пришлось стать наперсницей всех его тайных страхов, в которых он никому больше не мог сознаться, всех непостижимых страстей, что бушевали в его душе?

— Ланселет, тебе не следует говорить об этом со мной. Поговори с каким-нибудь мужчиной — с Талиесином, с каким-нибудь священником…

— Да что об этом может знать священник?! — в отчаянье воскликнул Ланселет. — Должно быть, ни один мужчина не испытывал ничего подобного — видит Бог, я достаточно наслышан о том, чего желают мужчины — они ведь только об этом и говорят, и время от времени кто-нибудь из них сознается, что мог бы пожелать чего-то странного. Но никто, никто и никогда не желал ничего настолько странного и дурного, как я! Я проклят! — выкрикнул Ланселет. — Это моя кара — за то, что я пожелал жену своего короля. За то я и связан этими чудовищными узами. Даже Артур, узнай он об этом, стал бы ненавидеть и презирать меня. Он знает, что я люблю Гвенвифар, — но такого даже он не смог бы простить. И Гвенвифар — кто знает, не стала бы она, даже она, относиться ко мне с ненавистью и презрением…

Голос его сорвался.

Моргейна не знала, что тут можно сказать. Единственное, что пришло ей на ум, — это слова, которым ее некогда научили на Авалоне:

— Богиня знает, что творится в людских сердцах. Она утешит тебя.

— Но от такого отвернется и Богиня, — с ужасом прошептал Ланселет. — И как быть человеку, для которого Богиня предстает в облике матери, выносившей его? Я не могу прийти с этим к ней… Я уже почти готов броситься к ногам Христа. Его священники говорят, что он может простить любой грех, каким бы ужасным он ни был, как простил он тех, кто распинал его…

— Что-то я не замечала, чтобы христианские священники относились к грешникам с такой добротой и всепрощением, — резко сказала Моргейна.

— Конечно, ты права, — согласился Ланселот, уставившись невидящим взглядом на каменные плиты. — Никто мне не поможет — до тех самых пор, пока я не погибну в битве или не ускачу отсюда, чтобы броситься в пасть дракону.

Он поддел носком сапога кустик травы, пробившийся сквозь трещину в камне.

— И, конечно же, грех, добро и зло — это все ложь, придуманная жрецами и обычными людьми. А правда в том, что мы вырастаем, увядаем и умираем, в точности как эта трава.

Ланселет развернулся на каблуках.

— Что ж, пойду делить с Гаретом его бдение — я ведь пообещал. По крайней мере, его любовь ко мне невинна… он любит меня, как младший брат или как сын. Если б я верил хоть единому слову христианских священников, я бы побоялся преклонить колени перед их алтарем. И все же, — как бы мне хотелось, чтобы существовал бог, способный простить меня и дать мне знать, что я прощен…

Он повернулся, собираясь уходить, но Моргейна поймала его за вышитый рукав праздничного наряда.