Недобрый день (День гнева) (Другой перевод)

Голос его неуверенно прервался. Сула даже не взглянула на сокровища; она по-прежнему вытирала руки о грязную тряпку, снова и снова.

Внезапно Мордред рассердился. Он выхватил у матери лоскут, отбросил его в сторону и подтолкнул ларец поближе.

— Ты что, даже не глянешь на подарки? Не хочешь узнать, что сказала мне королева?

— Вижу, она не поскупилась. Всем ведомо, что она умеет расщедриться, коли взбредет ей в голову. А на твою долю что досталось?

— Обещания, — отозвался от дверей Габран, пригибаясь и входя внутрь.

Выпрямившись, он едва не задел головою каменную крышу. Одет он был в желтую тунику до колен, с широкой зеленой каймой. На поясе переливались желтые самоцветы, на шее поблескивало ожерелье из чеканной меди. Он был хорош собой: пышная грива вьющихся волос, светлых, точно ячменная солома, спадала до плеч, а синие глаза выдавали северянина. Габран словно заполнил собою всю комнату, и хижина вдруг показалась еще более убогой и грязной, нежели прежде.

Если Мордред и сознавал это, то не Сула. Ничуть не робея, она встала перед Габраном лицом к лицу, словно бросая вызов врагу.

— Какие еще обещания?

Габран улыбнулся:

— Только то, что подобает каждому мужчине, а Мордред показал себя мужчиной, или, по крайней мере, королева так считает. Чаша и блюдо для трапезы, орудия для каждодневных трудов.

Женщина уставилась на чужака, беззвучно шевеля губами. Она не спросила разъяснений. И даже не подумала приветить гостя, как оно водится среди гостеприимных островных жителей.

— Все это у него есть, — глухо отозвалась она.

— Но не те, что должно, — мягко возразил Габран. — Ты знаешь не хуже меня, женщина, что чаше его пристала серебряная отделка, а орудия его — не мотыги и рыболовные крючки, но меч и копье.

Даже если ждешь и страшишься беды на протяжении всей жизни, сама беда неизбежно застает врасплох. Ощущение было такое, словно гость приставил копье к ее груди. Сула всплеснула руками, закрыла лицо передником и рухнула на табурет у стола.

— Мама, не надо! — воскликнул Мордред. — Королева… она мне рассказала… тебе ведь ведомо, о чем! — В отчаянии он обернулся к Габрану. — Я думал, она знает. Я думал, она поймет.

— Она все понимает. Правда, Сула?

Кивок. Женщина принялась раскачиваться из стороны в сторону, словно одержимая горем, но при этом совершенно беззвучно.

Мордред заколебался. Среди неотесанных островных жителей изъявления любви не были в ходу. Он подошел к женщине, но ограничился тем, что легко коснулся ее плеча.

— Мама, королева рассказала мне все как есть. О том, как вы с отцом забрали меня у капитана, который меня нашел, и воспитали как сына. Она рассказала мне, кто я… по крайней мере, кто мой настоящий отец. И теперь она считает, что мне пора переселиться во дворец, к прочим… к прочим сыновьям короля Лота и к знати, и обучаться воинскому делу.

Женщина по-прежнему молчала. Габран застыл у двери, не сводя с нее глаз.

Мордред предпринял еще одну попытку.

— Мама, ты ведь наверняка знала, что в один прекрасный день мне обо всем расскажут. А теперь, когда узнал и я… тебе не след сокрушаться. И сам я ни о чем не жалею, пойми. Ведь промеж нас ровным счетом ничего не изменилось, здесь по-прежнему мой дом, и ты и отец по-прежнему… — Мальчуган сглотнул. — Вы навсегда останетесь моими родителями, останетесь, поверь мне! А однажды…

— Верно, однажды, — резко перебила Сула, отнимая передник от лица.

В неверном свете лампы лицо ее, в разводах грязи от замызганной тряпки, казалось болезненно бледным. На элегантного Габрана, застывшего в дверях, рыбачка не глядела. Мордред умоляюще смотрел на нее; в лице мальчугана читались любовь и горе, но и еще нечто, что ей не составило труда узнать: благородное воодушевление, честолюбие, непоколебимая решимость идти своим путем. Сула никогда в жизни не видела Артура, верховного короля Британии, но при взгляде на Мордреда без труда узнала его сына.

— Верно, однажды, — горестно выговорила она. — Однажды ты вернешься, повзрослевший да важный, и осыплешь золотом вскормивших тебя бедняков. А пока ты пытаешься убедить меня, будто ничего не изменилось. Сколько бы ты ни твердил о том, что, дескать, не важно, кто ты есть…

— Я этого не говорил! Конечно, это важно! И кто бы не порадовался, узнав, что он — королевский сын? Кто бы не порадовался возможности носить оружие и, может статься, в один прекрасный день отправиться за моря и поглядеть на королевства большой земли, где вершатся судьбы мира? Когда я сказал, что ничего не изменится, я имел в виду то, что чувствую… то, что я чувствую к тебе и к отцу. Но мне хочется во дворец — я ничего не в силах с собою поделать! Пожалуйста, попытайся понять. Я не могу притворяться, что ужасно сожалею, — во всяком случае, не до конца!

В лице его отразилось неподдельное отчаяние, голос горестно дрогнул, и Сула внезапно смягчилась.

— Конечно, не можешь, мальчик мой. Ты уж прости старуху, я ведь издавна страшилась этого часа. Да, ты должен уйти. Но неужто прямо сейчас? Этот нарядный господин дожидается, чтобы увести тебя назад?

— Да. Мне велено забрать вещи и тотчас же возвращаться.

— Так собирайся. Отец не придет до рассвета. Ты зайдешь повидаться с ним, как только тебе позволят. — На лице ее забрезжила тень улыбки. — Не тревожься, мальчик мой. Я расскажу ему, в чем дело.

— Он ведь тоже обо всем знает, верно?

— Конечно, знает. Он поймет, что иначе и быть не могло. Сам он, сдается мне, постарался обо всем позабыть, а вот я уже с год или около того видела, что час близится. Да, видела по тебе, Мордред. Кровь-то сказывается. И все-таки ты был нам хорошим сыном, несмотря на то что про себя крушился об ином… Мы ведь за тебя плату брали, ты знаешь?.. А откуда, как ты думаешь, у нас деньги на хорошую лодку да заморские сети? Я-то вскормила бы тебя задаром, заместо умершего; да ты и стал нам все равно что родной, а то и ближе. Эх, нам тебя будет недоставать. Тяжко наше ремесло, тем паче к старости, а ты честно тянул лямку, уж в этом тебе не откажешь.

В лице мальчика отразилась целая гамма чувств.

— Я никуда не пойду! — воскликнул он. — Я не покину тебя, матушка! Они меня не заставят!

Сула печально оглядела приемного сына.

— Пойдешь, милый. Теперь, когда ты взглянул на иную жизнь да отведал ее вкус, ты не останешься. Так что собирайся. Вон господин весь извелся, тебя дожидаясь.

Мордред оглянулся на Габрана. Тот кивнул.

— Надо поторопиться. Скоро закроют ворота, — не без сочувствия заметил он.

Мальчик направился к своей кровати. Ложем ему служил каменный уступ; мешок, набитый сухим папоротником и застеленный поверх синим одеялом, заменял матрас. Из углубления в стене под уступом мальчуган извлек свои пожитки. Праща, несколько рыболовных крючков, нож, старая рабочая туника. Башмаков он не носил. Рыболовные крючки Мордред бросил обратно на кровать, вместе с рабочей туникой. Задумался над пращой. Погладил полированное дерево, что так удобно ложилось в руку, потеребил мешочек с камушками, матовыми и круглыми, так заботливо собранными на берегу. Затем отложил в сторону и их. Сула наблюдала за мальчуганом, не говоря ни слова. Между ними в воздухе повисли невысказанные слова: «Орудия его — меч и копье…»

Мордред обернулся.

— Я готов.

Он не взял ничего, кроме ножа.

Если кто-то из этих троих и отметил символизм мгновения, то вслух ничего не сказал. Габран взялся было за полог, заменяющий дверь. Но тут, сдвинув шкуру в сторону, в комнату протиснулась коза. Сула поднялась с табурета и потянулась за чашей для молока.

— Ты ступай, ступай. Возвращайся, когда тебя отпустят; расскажешь нам, каково оно — дворцовое житье.

Габран придержал полог, оставляя широкий проход. Мордред медленно побрел к двери. Что тут скажешь? Слов благодарности мало и, однако же, более чем достаточно.

— Так до свидания, мама, — неловко проговорил он и вышел.

Габран отпустил шкуру; завеса упала за их спиной.