Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной (СИ)

— Нет. Болота кругом. Только по реке. Дня три. Но если без дневных остановок, раньше отплыть и идти допоздна — дойдем за два.

— Петьку возьмем в нашу трешку, к Ларке Сашка сядет, довезем.

Они уже обсуждали дорогу. Пути спасения. Нас с Петькой не бросят, довезут, помогут. Но сейчас спасать надо было мне. Не за кого прятаться. Ну, шить же я умею. По ткани. Ну а теперь — по коже. Я же врач. Будущий. Значит, руки дрожать не должны.

Хорошо, что летом темнеет поздно. Хорошо, что на меня смотрело множество глаз, и я не могла позволить себе сломаться. И только ночью, в палатке, которую так и не успел поставить Петька, и поставили, в итоге, я даже не видела, кто, я позволила себе заплакать. Два дня. Реально — три, это река. Кто–то опять пропорет лодку, перевернется, если идти без отдыха — ошибок будет больше. Но и в конце пути — деревенька, там и фельдшер едва ли есть. Найдем машину, довезем до больницы. Или вызовем туда скорую. Но это еще день. За четыре дня — все, что угодно… Все, что угодно…

Я беззвучно рыдала, прижимаясь к такому горячему, такому беспамятному Петьке. Спирт в качестве анестезии на какое–то время избавил его от мучений. А вот мне спирт внутрь был категорически противопоказан, и вновь заболела поясница, о которой я забыла, увидев окровавленного Петьку, и поставленная перед необходимостью что–то делать, спасать, действовать. А теперь нервное напряжение спало, и вернулась боль. Перевернулась на спину. Боль утихла было, и я, забывшись, попыталась лечь на бок. И снова боль простреливает мне поясницу, и стонет в беспамятстве Петька, и вновь оживают все страхи. Почему–то ночью труднее всего поверить, что все обойдется. Так и маюсь без сна, несмотря на усталость, прислушиваясь к шорохам ночного леса, внезапному плеску воды (видимо, рыба). Потом вновь наступает тишина, вот только воздух стал гуще…слаще…напоминая что–то… Я даже не сразу сообразила, что. И лишь через пару секунд рванула к выходу, сперва запутавшись в спальнике, затем не с первой попытки отыскав и расстегнув молнию, потому, что это не могло быть правдой, этого вообще не могло быть! Но перед входом в палатку сидел на корточках Анхен, и я бросилась на него с размаху, судорожно обхватила руками и разрыдалась уже в голос.

— Анхен, Анхен, Анхен! — твердила я, словно заклинание, перемежая его имя всхлипами и недоверчивыми: — это ты? Это, правда, ты?

Это правда был он, и это его руки обнимали меня, гладили по волосам, по спине, и все никак не могли успокоить. Это его губы целовали мне лоб, щеки, глаза, но все никак не могли высушить слезы.

— Тихо, Лара, тихо, ты всех перебудишь. Ну, что случилось? Что ты?

— Ты пришел? Ты правда пришел?

— А должен был?

— Они сказали, что я врач, и больше некому…а я не могу…я не умею…а еще четыре дня…а если инфекция…он столько не проживет…а я не смогу…ничем не смогу, — ничего более внятного у меня не выходило, я просто рыдала, безобразно некрасиво рыдала, скорее от облегчения, что наконец–то появился тот, кто старше, мудрее, опытнее, кто все решит, кто со всем поможет.

— Все хорошо. Все будет хорошо, — шептал он мне на ухо, прижимая к себе.

— Ты поможешь мне? Ты ведь поможешь? — мои руки судорожно скользили по его спине, но я далеко не сразу поняла, что спина (вернее, рубаха на спине) местами мокрая. Но тут мне на ладонь скользнула холодная капля, я подняла руку чуть выше, ухватившись за его хвост.

— А почему у тебя волосы мокрые? — я так удивилась, что даже немного успокоилась.

— Купался, — он улыбнулся. И эту невидимую в темноте улыбку я почувствовала всей кожей.

— Ночью?

— Да, — судя по голосу, он собирался начать рассказывать мне сказку. — Знаешь, летел мимо, увидел место красивое, решил искупаться. А потом вылез, смотрю: люди кругом, подумал, кто–нибудь ведь обязательно ужином накормит. А тут и тебя нашел. Ты ведь не откажешься покормить голодного вампира?

— Перестань издеваться!

— Зато успокоилась, — невозмутимо отозвался он. — Держи, — в мои ладони опустился холодный и немного влажный цилиндр, такой знакомый на ощупь, что и свет был не нужен, что бы понять, что это. — Ты ее только в болото следующий раз не выбрасывай, оттуда достать сложнее будет.

— Ты?.. Ты что, достал ее? Ночью? Но как? Откуда ты вообще?.. — я даже слов подобрать была не в силах.

— Ну как тебе объяснить, — он легко провел рукой по моим волосам, видимо, поправляя что–то, слегка взлохмаченное. — Эта вещь очень долго была моей. И делали ее специально для меня. И теперь я ее просто чувствую.

— То есть мне не показалось, что в ней есть частичка твоей души.

— Ну, я бы не был столь категоричен. Души на частички делить — это никакой души не хватит! Но если тебе так проще представить… Знаешь, я не слишком воду люблю. И чувствовать, что моя «частичка» где–то там, на дне, полощется было не слишком приятно. Так что пришлось все бросить и лететь доставать.

— Так ты что, ты прилетел…из–за заколки?

Анхен вздохнул.

— Да из–за тебя я прилетел, дурочка. Я же не знал, заколку ты утопила, или сама вместе с этой заколкой на дне лежишь.

— Правда? — я вновь прижалась к нему всем телом, утыкаясь носом куда–то под подбородок, вдыхая его запах, такой родной, такой знакомый.

— Правда, — он легонько потянул меня за косичку, заставляя чуть отстраниться и приподнять голову. Я увидела, как сияют в темноте его глаза, и еще успела удивиться: зачем? Он же знает, что на меня не действует. И тут его губы накрыли мои, легко, почти невесомо, и весь мир стал неважен, и уже я сама настаивала на продолжении, мне так нужна была его сила, ведь у меня почти не осталось своей.

— Прости, — прошептал он мне, отстраняясь, и вновь прижимая мою голову к своему плечу.

— За что? — удивилась я. Прежде он не просил прощения за поцелуи. Он и разрешения–то никогда не спрашивал.

— Не могу снять твою боль. Невосприимчивость к голосу крови не всегда во благо, принцесса. Что бы ты там себе не навоображала.

— Откуда ты знаешь про боль?

— Чувствую, — он пожал плечами. — Вот здесь, — его рука уверенно легла мне на поясницу. — А снять не могу. Почему ты не выпила хотя бы таблеток? У вас что, обезболивающего нет в аптечке?

— Да я пила, — я, разве что, рукой не махнула. — Толку? Я в своей жизни столько обезболивающего выпила, что оно мне уже давно помогать перестало. Привыкание.

— Так ты чередуй.

— Ты мне будешь рассказывать, вампир–теоретик? — внезапно разозлилась я. Вот только дурацких советов тут не хватало.

— Не буду. Что на самом деле случилось, Ларис? Ты ведь не из–за этого плакала.

— Нет, конечно. Петька. Ему в больницу надо, он…с медведем не разошелся. Охотник. Тот ему все лицо… Я зашила, но я же не умею, меня не учили. И нитки…они обычные, одежду чинить… — отступившая было истерика уверенно возвращалась.

— Успокойся. Давай я посмотрю. Все будет хорошо, Ларис. Я здесь, я тебя не брошу.

Я отодвинулась вглубь палатки, он протиснулся следом. Склонился над Петькой.

— Ты что–то видишь в темноте?

— Что–то вижу, что–то чувствую. Правда, через алкоголь мне это довольно сложно. Давай я заберу его к себе в машину, там и освещение нормальное можно сделать, и места больше.

— Да, конечно.

— Свой спальник захвати, — он легко поднял на руки Петьку, вылез из палатки и пошел в сторону берега. Я послушно поспешила за ним, вновь ощущая себя маленькой девочкой, верящей в Великих и Мудрых вампиров, которые от всего нас спасут. Ну, все вампиры не знаю, но Анхен — он и вправду спасет, он же врач.

— Доброй ночи! — кого–то мы все же разбудили. И этот кто–то теперь светил в нашу сторону фонариком, силясь разобрать, что происходит.

— Не спится? — Анхен чуть притормозил и обернулся на голос. — Ну, кому не спится, вылезаем из палаток, сейчас включу свет и будем знакомиться.

Его машина стояла на самом берегу, неподалеку от наших байдарок. При приближении Анхена задние двери открылись, внутри вспыхнул свет, и я впервые увидела отделение, где, как утверждал некогда хозяин, он перевозил обычно своих животных.