Время и боги: рассказы

— Я только что услышал о вас нечто интересное.

— Не уверен, что это действительно интересно, — отозвался Атлас. — Моя история скорее скучна. Не знаю, что может быть любопытного в исполнении бесконечных обязанностей изо дня в день…

— По-моему, это как раз очень интересно, — вставил я.

— Вы ошибаетесь, — сказал Атлас.

— А что же произошло? — спросил я.

— Произошло? — переспросил он.

— Ну да. Почему вы оставили свой пост?

— Слишком большое место в мире заняла наука, — ответил он. — Слишком большое. Никто на моем месте не справился бы в этих условиях. Нельзя сбросить с себя груз ответственности за множество других людей; это просто невозможно. Но когда никто не желает, чтобы ты и впредь нес этот груз, когда никто в целом мире этого не хочет, дело другое. Понимаете, что я имею в виду? Я просто сбросил его с плеч долой и ушел.

— То есть, вы сбросили с плеч мир? — переспросил я.

— Да, — ответил он. — Не без колебаний, не без серьезных раздумий. И когда сделал это, должен признаться, был глубоко поражен; в высшей степени поражен — увидев, что произошло.

— А что же произошло?

— Попросту ничего, — ответил он. — Вообще ничего.

— И как вы это объясняете? — спросил я.

— Наука возобладала в мире, — сказал он. — Вот вы, к примеру, тоже ведь не заметили никакой разницы?

Мне не хотелось говорить, будто я ничего не заметил. Когда низверженный монарх или диктатор спрашивает, заметил ли ты, что изменилось после его падения, не так-то легко мгновенно выпалить, что мол, нет, ничего не заметил. То же самое с богом.

— Я читал, что случилось землетрясение, даже два, — протянул я.

— Очень может быть, — сказал он. Мне показалось, что он воспринял мой ответ с некоторым облегчением.

— Вам, должно быть, грустно, — предположил я, — столько времени вы держали мир на своих плечах…

— Мне было очень холодно, — сказал он.

— Холодно?

— Вот тут, на шее, у меня как раз располагался Южный полюс, — сказал Атлас. — И руки всегда были мокрыми.

Я не понял, при чем тут руки.

— Руки? — повторил я.

— Да, они держали два океана, — пояснил Атлас.

Он умолк. Чтобы продолжить разговор, я сказал первое, что пришло в голову. Реплика моя прервала молчание. Перед моим мысленным взором встали картины, которые я когда-то видел.

— Должно быть, колени у вас очень уставали, — сказал я.

— Колени? — удивился он, пройдясь ладонью по правому колену.

— Да нет, не особенно.

— А во что вы опирались коленями? — спросил я.

— Да ни во что, — ответил он. — Особо ни во что.

Он сложил вместе кончики пальцев и задумчиво посмотрел прямо перед собой.

— Да, я просто поднялся и сбросил его с плеч долой, — сказал он.

— Да, понимаю, — кивнул я.

В моих словах не было ничего примечательного, но, видно, что-то в моем тоне заставило его резко обернуться ко мне.

— Скажите честно, — задал он вопрос. — Только честно. На ваш взгляд, я поступил правильно?

— Честно?

— Да, скажите, что вы думаете, — повторил Атлас. — Будьте так добры. Сделайте одолжение.

— Если честно, — ответил я, — мне не очень-то нравится, как обстоят дела в мире. Совсем не нравится. И я не согласен с тем, будто ваш поступок ничего не изменил. Откровенно говоря, я считаю, что вам следует вернуться к своим обязанностям.

Он вздохнул, будто соглашаясь с моим ответом, хотя его слова противоречили тому, что я сказал.

— Слишком для этого много в мире науки.

— Это его, мира, проблемы, — возразил я. — А ваше дело — восстановить порядок.

Он опять вздохнул, и во взгляде его было столько тоски, что я испугался — мне показалось, что я только еще больше расстроил его. Я встал, поклонился и ушел, а поскольку он раньше был богом, то, уходя, я пятился, и лицо мое было обращено к нему.

Больше я никогда не встречал его в клубе; а поскольку вскоре он покинул Лондон, я так и не узнал, как он решил поступить.

Эксперимент

Перевод Н. Цыркун

Однажды зашел у нас в клубе разговор о преступлениях без наказания, и некто по имени Смуэн подытожил все наши истории такими словами:

— Мне известен случай беспримерного убийства, совершенного человеком, оставшимся безнаказанным. Более бесчеловечного преступления и представить себе невозможно, а между тем этот парень даже не предстал перед судом.

— Что же он сделал? — спросил кто-то.

— Он живьем содрал кожу с человека, — сказал Смуэн.

Невероятно! — воскликнули мы в один голос.

И он поведал нам свою историю.

— Случилось это где-то на Мурманском берегу, — начал Смуэн. — Он снял кожу с живого человека ни за что ни про что. Я услыхал про это из первых уст от одного человека, во время плавания на корабле, в курительной комнате.

— И как же сам-то рассказчик впутался в эту историю? — спросил я.

— Это случилось ночью, в глухом месте; пять человек слышали крики, и все пятеро отказались дать свидетельские показания.

— И отказали в помощи человеку, которому грозила неминуемая смерть?

— Да, и это тоже, — ответил Смуэн.

— Да что же они за люди! — наперебой воскликнули мы.

— То были епископ с женой, — ответил Смуэн, — и охотник с женой и дочерью, которые тоже были охотниками.

— И ни один из них не пришел на помощь?

— Ни один, — сказал Смуэн.

— Непорядочно, — заметил кто-то.

— Действительно, непорядочно, — поддакнул другой. А остальные промолчали, ожидая продолжения рассказа.

— Человек в курительной комнате на борту русского корабля сказал, что сделал это один из тех чудаков, которые вечно попадают во всякие переделки. Звали его Салкен. На Поморские кресты его привели слухи о том, будто с морских котиков снимают шкуру живьем. Он познакомился с неким Гоунзом, который промышлял котиков, и спросил, правда ли это. Разговор шел в гостинице, после пары стаканчиков виски. Не знаю, что ответил ему Гоунз; мне известно лишь то, что он потом сказал Гоунзу.

Так вот, не знаю, подтвердил ли Гоунз, будто шкуру с котиков действительно снимают живьем или нет, но что он точно сказал, так это то, будто мех при этом хорошо сохраняется, а котики, конечно, испытывают боль, но не очень сильную. И вот эти слова, должно быть, сильно заинтриговали Салкена, так крепко засели ему в голову, что ни о чем другом он и думать не мог. Знаете, как бывает с одержимыми какой-то одной идеей. Говорят, он то и дело бормотал себе под нос: «Я должен это проверить».

И что же он делает дальше? Нанимает двух головорезов, настоящих бандитов, что за полсотни фунтов, что, как говорили, он им отвалил, пойдут на что угодно, и поджидает, покуда Гоунз появится на побережье.

А дальше, говорят, в гостинице за стаканчиками виски он все допытывался у Гоунза, правда ли, что котики не очень сильно страдают, когда с них сдирают шкуру, и повторял, что хочет в этом убедиться. Каким-то образом он выманил Гоунза на берег, чтобы тот ему показал, как легко снимается шкурка таким способом. По дороге Гоунз будто все повторял свой любимый довод: котики, мол, сравнительно холоднокровные животные, потому что обитают во льдах, а оттого им не так больно, когда их обдирают, как было бы нам с вами. Гоунз думал, что для того и идут они на берег, чтобы это проверить, иначе дал бы деру. А про тех двоих Салкен сказал ему, что они живодеры, и это было истинной правдой.

И вот едва они дошли до берега, где было лежбище котиков, Гоунзу заткнули рот и связали; только тут он понял, что за эксперимент готовится. Это было отвратительнейшее преступление. Вокруг расположились котики, будто ожидающие своей участи; но те двое, даже не взглянув на них, раздели Гоунза догола, что уж само по себе жестоко морозной ночью в тех широтах. А потом они принялись сдирать с него кожу.

Через несколько минут Салкен вытащил у него изо рта кляп, и тогда епископ с женой и охотничье семейство услыхали их спор. Они находились слишком далеко, чтобы расслышать слова Салкена — примерно в полумиле; но Гоунза они слыхали отчетливо и разобрали, что он кричал. А кричал он, что для котиков этот способ годится, но для человека убийствен. Однако он не смог переубедить Салкена, и тот велел своим подручным продолжать.