Время и боги: рассказы

Он много узнал об огне и о Маане. Узнал, что огонь может к ночи подниматься, словно полная Луна, что он может придавать мясу удивительные свойства, может ранить и благословлять, что он жарче солнца и подчиняется Маану. Он узнал, что, подобно его собственным зубам и протяжному вою в ночи, огонь способен охранять дом Маана; это знание, незапятнанное ревностью, он хранил про себя. Со временем, выполняя всю привычную работу домашней собаки, он становился все более похожим на известных нам собак, а его щенки уже ничем от них не отличались. Поэтому мне не осталось сказать о Ва ничего такого, чего не знал бы всякий, кто знаком с Canis Vulgaris, обыкновенными собаками. Мой рассказ интересен лишь тем, что все это случилось в самый первый раз.

Для обитателей маленького стойбища Ва был интересен лишь тем, что он был Ва, который давным-давно пришел к ним из таинственного леса. И когда он умер восемь лет спустя с того дня, когда впервые почуял запах жареного мяса, все дети Маана, несмотря на то, что стали взрослыми, залились слезами — необычными, дикими слезами, заплакали навзрыд, как теперь уже никто не плачет.

Шахматист, финансист и другой

Перевод Н. Цыркун

— Выпал мне случай, — сказал финансист, — знать человека самого блестящего ума, которому на роду было написано заниматься финансами. Звали его Смоггс, но имя его, конечно, ничего вам не говорит. Я говорю «конечно», потому что умом своим он так и не воспользовался, а вернее сказать — ни разу не пустил его себе во благо; надеюсь, улавливаете тонкость. Он направил свой ум по ложному пути, загнал в тупик, из которого не было никуда ходу; а ведь он мог бы стать не менее крупным финансистом, чем некоторые из нас. Знаете ли, чем он занялся? Присядьте-ка и послушайте.

Так вот: он играл в шахматы. Весь свой интеллект, которым можно было бы объять невообразимое, тратил он за шахматной доской. Случилось все поначалу незаметно; в ту пору мы служили вместе с ним, и он во время обеденного перерыва, бывало, играл в шахматы с одним человеком. И вскоре начал обыгрывать противника, а ведь на первых порах всегда ему уступал. Потом он вступил в шахматный клуб, и будто какой-то морок на него навели; это было как пьянство, как стихи или музыка — что именно, точно не скажу, поскольку сам ничему такому подвержен не был.

Так или иначе, эта страсть полностью им овладела, и ко всему остальному он начал терять всякий интерес. Спору нет, игроком он сделался отменным, много выиграл достойных призов. А цена всем этим выигранным за целую жизнь призам была разве что фунтов двадцать пять. Я бы в тысячу раз больше заработал за час. И это было все, что он выжал из шахматной игры.

А ведь этот человек мог бы ворочать миллионами! Вместо этого он столько же мало сил потратил на занятия финансами, сколько я на шахматы; как я уже упоминал, начинали мы вместе в одной и той же фирме, но пути наши разошлись. И его путь вел в никуда. А он мог бы стать большим финансистом. Говорят, нет ничего сложнее шахмат, а только пользы-то от них ни на грош. Жаль, что такой ум столь бездарно был потрачен.

— Ну ладно, — сказал надзиратель, — недосуг мне тут слушать вас целый день; но я понял, что к чему, и согласен с вами. Есть такие люди. Жалко, но есть такие.

И он запер камеру финансиста на ночь и поспешил по своим делам.

Почетный член клуба

Перевод Н. Цыркун

Я неплохо знаю секретаря моего клуба, а потому не преминул выслушать из его уст любопытную историю, которая прежде была достоянием лишь членов нашего попечительского совета.

— Видите того человека? — спросил он меня однажды, указав на входящего в читальный зал мужчину с усталым взглядом. Тот был высок ростом, атлетически сложен и, пожалуй, чересчур изысканно одет, будто зашел сюда с дипломатического приема, чтобы выкурить отравленную сигарету в компании очаровательной шпионки. Хорошо сшитый фрак, отделанный позументом, подчеркивал широкие плечи; шею облегал завязанный пышным бантом шейный платок. Мужчина производил странное двойственное впечатление: тонкий профиль и импозантность намекали на принадлежность к старинной аристократии, а мускулистость, седина в волосах и усталость, сквозившая во взгляде, говорили скорее о том, что перед нами человек, которому пришлось добывать хлеб в поте лица своего.

Я взглянул на его руки и убедился, что так оно и было: то были натруженные руки работяги — полная противоположность утонченности его черт. И вот он проследовал мимо нас с высоко поднятой головой, будто наше присутствие — мое, одного из старейшин клуба, и мистера Хоскена, секретаря, не имело для него никакого значения. Сказанное мною о его высоко поднятой голове не следует понимать слишком буквально; таково было впечатление, которое он произвел на нас, но, по правде говоря, голова у него была поникшей.

— Да, — сказал я мистеру Хоскену, — вижу. Интересно, кто таков.

— Это любопытная история, — ответил секретарь. — Поистине удивительная. Мы приняли его почетным членом клуба. Была причина, заставившая нас так поступить, и неспроста. Особа с известным именем, странствующая по Европе и достигшая наших пределов, подпадает под Правило XII, и мы фактически обязаны были сделать его почетным членом. Хотя тут были свои трудности.

— Кто же он? — спросил я.

— Видите ли, — ответил мистер Хоскен, — этого никто не должен знать, кроме попечительского совета. Мы называем его мистер Мэпп. Но это не настоящее его имя. Нет. В том-то и трудность.

— Так кто же он на самом деле? — настаивал я.

— Так и быть, вам я скажу, — ответил мистер Хоскен, — только вы уж больше никому не говорите, никто не должен этого знать, кроме членов совета.

И, признаюсь, я долго хранил молчание; по крайней мере до тех пор, пока все члены клуба не узнали об этом, а также и вся прислуга, и сама история уж всем прискучила и наконец забылась; так что теперь она опять внове.

— Да, тут возникли значительные трудности, — продолжил Хоскен. — К примеру, с епископом. Пришлось спрашивать его позволения. И, должен сказать, он проявил полное понимание. Не стал возражать.

— А почему он должен был возражать? — спросил я.

— Ну как же, вопрос вероисповедания, — ответил секретарь.

— Он не христианин? — спросил я.

— Отнюдь, — ответил секретарь.

— В нашей империи столько разных вероисповеданий, — заметил я, — не вижу причин, почему епископ мог бы возражать…

— Дело в другом, — сказал секретарь. — Он не обычный верующий.

— А кто же тогда?

— Он, конечно, сейчас удалился от дел, и уже довольно давно. И вреда от него никому нет.

— Да кто же он? — спросил я.

— Видите ли, он бог Атлас*, — ответил секретарь.

— Бог Атлас! — воскликнул я.

— Тише, — шепнул секретарь, — об этом никто не должен знать, кроме попечительского совета.

— Хорошо, — согласился я. — И вы произвели его в почетные члены клуба?

— Да, — ответил секретарь, — приняли почетным членом. В разговоре с епископом мы особо подчеркнули, что даже в уме не держали, чтобы принять его рядовым членом; и епископ нас понял. Мы называем его мистер Мэпп.

Я снова взглянул на этого человека, если слово тут уместно. Он сидел и читал одну из трагедий древнегреческого автора, которую взял с книжной полки. У нас очень недурная подборка античной литературы, разумеется, все только на языке оригинала. Я смотрел на его точеное надменное лицо, которое странным образом не подверглось воздействию лет, прошедших, по видимости, в тяжких трудах.

— Буду чрезвычайно вам признателен, если вы представите меня ему, — сказал я секретарю.

— Конечно, — ответил он. — Но помните: просто мистер Мэпп.

Мы подошли, и он представил его мне под этим именем.

Почетный член бросил на меня быстрый взгляд поверх книги и изящным жестом протянул руку — никогда мне не доводилось пожимать такую крепкую мозолистую руку. Когда секретарь удалился, я без обиняков выпалил: