Душа дракона (СИ)

Франк был неправ: в четырнадцать лет он просто ушел с цирком. Еще не как акробат, как ученик. Он учился всему на свете, но остановился именно на акробатике: получалось лучше всего. Он и сейчас помнил свой первый смешанный с ужасом восторг от полета на трапеции. Вещество, выбрасываемое в кровь от страха? Да. Точно. Он не боялся высоты, он верил, что руки напарника всегда встретят его руки, но человек не птица, человек не должен летать… а летает, пусть и от одной трапеции до другой.

А как хорошо работалось с Аури на арене… Дилю иногда казалось, что он ничегошеньки не делает сам, все – Аури, а он только послушен его сильным и точным рукам. Было легко и радостно. Жизнь казалась сплошным праздником, тяжелый труд, постоянные тренировки не утомляли. Так здорово было распоряжаться своим телом так, как недоступно остальным. Зрители восторженно и завистливо ахали, потому что они так не умели. А он, Дильмар, сын каменщика, простой парнишка из Ванреллы, – умел. Тело слушалось, даже когда от него требовалось невозможное. Диль гордился собой.

Гордиться ему следовало не собой, а только своим тренированным телом, потому что ни ума, ни характера к телу не прилагалось. Никто не считал Аури особенно умным, да, в общем, так и было, а оказалось, что ум – это вовсе не самое главное в человеке. Душа важнее. Благородство. И глупый благородный поступок Аури, подаривший ему ненужную жизнь, сломал в Диле сразу все – и гордость, и радость, и надежды. Подаренная жизнь оказалась не нужна.

* * *

Ничего не менялось. Три дня в камере не избавили Диля от страха, хотя Франк усердно повторял, что это нерационально. Почему их схватили, почему держат в тюрьме, почему ничего не объясняют и даже ни в чем не обвиняют… Вот что на самом деле нерационально.

В самом низу двери была прорезана небольшая дырка, словно кошачий лаз, и в этот лаз каждое утро просовывали две кружки воды и два больших ломтя хлеба. Дилю хватало, а вот у Франка привычки быть голодным не выработалось, и он недовольно ворчал, но шума не поднимал. Разумно. Зачем дразнить вооруженных людей?

Потом они жевали этот хлеб, очень, надо признать, неплохой, хотя и не особенно свежий, и вели застольные беседы. Диль-то и помолчал бы, но Франк приставал к нему с разговорами и расспросами. Даже странно, что такому человеку интересно слушать скучные истории из жизни бродяги. Диль, разумеется, на вопросы отвечал – нечего ему было скрывать, удивляясь, что помнит, например, какую шаль купил матери на ярмарке в Марране. Было ему тогда почти семнадцать, он вполне прилично зарабатывал и потратил почти целый ардиг на эту шаль, а мать, получив подарок, расплакалась, и Диль так и не понял отчего. Франк потребовал и шаль описать, и выражение лица матери, и что отец говорил… А потом спросил вдруг, хорошие ли у него родители.

Хорошие, конечно. Любили, заботились, но главное, отпустили, поняли его страсть. Он несколько раз заезжал домой, подарки привозил, обедал – и снова бежал в цирк, с каждым годом отдаляясь от семьи. А потом перестал. После смерти Аури ни его никто видеть не хотел, ни он никого…

– А если наш путь будет лежать через Ванреллу, проведаешь родителей?

– Нет, – ответил Диль и даже удивился, как легко и естественно получилось. А ведь он об этом и не думал никогда.

– Почему?

– Да они, наверное, давно меня похоронили… если сами живы. Маме под семьдесят, отцу и того больше. Бедные долго не живут.

– Ага, – понимающе – и немного издевательски – кивнул Франк. Глаза его в полумраке опять казались зелеными и светящимися, как у кошки. – А главное, что ты сам себя похоронил.

Диль пожал плечами. Почему он пристает с этими вопросами? Хочет получше узнать будущего спасителя мира? Ну да, а то сразу не видно, что это за спаситель… Или убивает время? Вот это скорее всего.

Или… или отвлекает Диля от его нерационального страха?

Мысль показалась странной. Даже дикой. Но уходить не желала. Диль не привык к вниманию таких людей: богатых, сильных, уверенных в себе, властных. Такие люди порой бросали ему монетки или пару одобрительных или насмешливых слов, но никогда с ним не разговаривали.

Диль, как всякий уроженец Ванреллы, очень четко понимал положение людей. Франк стоял настолько далеко, настолько выше Диля, что даже голову задирать не хотелось. Может, он и не принадлежал к аристократии, но не нуждался и умел приказывать, а не подчиняться. Диль всю жизнь был беден, кроме нескольких благополучных цирковых лет, и всю жизнь подчинялся. Это не мешало, не тяготило и казалось естественным. Только вот объяснить этого Франку он не умел. Тот язвительно интересовался, готов ли Диль подчиняться всякой встречной скотине, если у нее в кармане десяток ардигов, и чем тогда он отличается от натуральной скотины, то есть, например, коровы, которая непременно слушается любого пастуха. Диль уходил от ответа, потому что не знал его. Так оно и было. К счастью, никто не рвался ему приказывать. Быть незначительным давало свои преимущества.

Франк злился. Не на скудный паек или невозможность помыться, не на запах от почти уже полного ведра в углу, не на бессмысленный арест. Он злился на Диля, а Диль понятия не имел, как его успокоить.

На четвертый день открылась дверь и усатый стражник приказал вынести ведро в отхожее место. Диль безропотно его поднял, улыбнувшись себе под нос: он представил себе, как бы повел себя Франк, не сделай он этого. Сам бы понес? Смешное вышло бы зрелище.

Вернувшись, он обнаружил на нарах кружку и хлеб. Франк грустно отщипывал маленькие кусочки от своего куска и, наверное, мечтал о горячем сладком чае… нет, это мечты для Диля, а Франку, пожалуй, виделись изысканные блюда и роскошная ванна.

– И не скалься… – начал было он, но снова заскрипела дверь, и двое стражников втащили в камеру человека и швырнули его на пол. Человек не шевелился.

Прошло, наверное, больше четверти часа. Франк равнодушно разглядывал нового соседа, а тот так и не подавал признаков жизни. Диль не выдержал.

Перевернув человека на спину, он замер. Такой совершенной красоты он не видел никогда. Ее просто не могло существовать. Диль видел много красивых людей, Аури был необыкновенно хорош, наездник Фиури… Но никто не был красив так безоговорочно, безупречно, абсолютно. Неописуемо. Диль понял, что у него точно не хватит слов говорить об этом.

– Ага, – глубокомысленно бросил Франк, – понятно. Ты рот закрой. Понятно, что эльфов никогда не видел, что зрелище того стоит… однако вид у тебя придурковатый, когда челюсть отвисла.

Диль, смутившись, послушался. Человек… то есть эльф, существо то ли сказочное, то ли реальное, по-прежнему не подавал признаков жизни. Но не стали бы стражники запирать в камере мертвого. Диль с трудом взгромоздил его на свои нары, уложил, как мог, поудобнее. Франк и не подумал помочь, лежал, опершись на локоть, и смотрел, словно представление. И тут длиннющие ресницы эльфа дрогнули.

Глаза у него были просто синие. Как небо. Без разных оттенков или крапинок, как у людей. Синие с черной точкой зрачка посередине. Диль плохо разбирался в лекарских делах, но слышал, что это плохо, когда зрачок такой узкий. Для людей.

Эльф облизнул губы, и Диль напоил его. Он пил, словно неделю по пустыне шел, и большая кружка опустела быстро. Придется довольствоваться теми несколькими глотками, которыми запил хлеб, с мимолетной грустью подумал Диль, засовывая ему под голову свернутую куртку. Эльф прошептал что-то и снова закрыл глаза. Губы слегка дрожали.

– Что с ним? – тихонько спросил Диль.

– А пытали, – безмятежно ответил Франк. – Есть еще в мире дураки, которые готовы ссориться с эльфами. Да не кидайся его перевязывать. С их братом совсем просто: вливают в глотку отвар некоторых травок и ждут результата. Это вызывает у них адские боли. Говорят, человеку такое не вынести… но на человека этот отвар не действует. В крайнем случае понос прохватит. А ему обеспечены мучения на несколько суток. Или выбор: отвечать на вопросы или делать что велят – и получить противоядие. Другой отвар, который на человека тоже не действует.