Служилый

Александр Тюрин

СЛУЖИЛЫЙ

1. Златоглавая

Москва поразила его храмами и многолюдьем. Золотые или лазурные в звездах купола церквей — они словно в небо готовились взлететь вслед за ангелами божьими. Сказали ему, что в стольном граде обитает сверх десяти тысяч народу всякого чина, не считая их чад и жен. Раньше было много более — до резни и пожара, устроенных ляхами в марте 1611 года.

В Тобольске имелась сотня-другая лавок, где торговали все, кому не лень: от стрельцов до ямщиков, досыпающих в лавке после долгой сибирской дороги. А здесь за прилавками настоящие торговые люди — суконных, гостиных, черных сотен, знающие толк в любом товаре.

Торговые ряды начинаются, как площадь Красную перейдешь. У каждого изделия свой ряд: холсты и сукна, шкатулки и ларцы, утварь, глиняные игрушки, кадки с ягодой, корзины с пряниками печатными, чернослив, изюм в бочках, меды белые, красные, ягодные, осетры и сиги во льду, меха, среди которых и туруханские соболя — долго же они сюда добирались. Есть даже ряд, где целый дом по бревнышку приобрести можно. Еще полно в Китай-городе харчевен, поварен, бань, квасоварен, крытых дерном кузниц.

В толчее и кукольники, и медведчики, и скоромохи; шутки у них срамные, порой липнут как банный лист к заднице. Пусть архиереи их не любят, а гнать подзатыльником нельзя — честь их защищает Судебник царский.

Площадные подьячие предлагают составить дарственную, купчую или что еще. Возле церкви Ильи Пророка люди армянские торгуют шелком. Немало других восточных купцов, маджусы с выкрашенными хной бородами, у которых мертвецов птицы расклевывают. Порядком голландцев в туфлях с металлическими пряжками и черных фетровых шляпах. У них впервые увидел он квикзильвер, что еще меркурием прозывают. Словно из живых шариков состоит, и пальцами поймать невозможно. Немало забавят их стекла увеличительные, где нога блохи размером с куриную кажется. Товары голландские затейливы, но без смысла часто, да еще дороги против наших. Нелегки пути в царстве российском для вывоза и ввоза изделий разных. Голландские флайты приходят летом на архангельскую пристань, ящики и тюки перегружаются на дощаники, которые плывут вверх по Двине, ждут зимы в Холмогорах и на санях добираются до Москвы.

А более всего глянулся ему литейный двор на Неглинной, особливо бляуофены, что выше высоких дерев, дымят как вулканы. Подают жару огромные мехи, что от водяных верхнебойных колес в движение нагнетальное приводятся. Льется из печей огненная река да в земляные берега, остывают ряды могучих стволов под ядра в 20 гривенок, светясь плутоновым светом.

Спасский мост тоже приметен: там книги печатные и свитки рукописные продаются, продавцы голосят: «Подходи-бери повесть о Савве Грудцыне, Горе-Злосчастии, о Петре и Февронии, всего копейка. И Землемерная наука, геометрией именуемая — за алтын». Но чтение для него занятие более тяжкое, чем копейный бой, хотя отец Питерим учил его два лета и даже похваливал.

Были и те, что принуждали сердечко шибко забиться: красавы в высоких киках, усыпанных самоцветами, в узорочье закутанные. С ними из ворот всегда выходила мамка. А за воротами видны были сады, средь которых прятались высокие горницы с карнизами-гребешками, наличниками-кокошниками и резными коньками. На иных горницах стояли и терема со смотрильными башенками…

Василий Венцеславич, сын боярский [1], доставил в Москву ясак от инородцев Ленского края. Ясак был взят посильный, десятинный, в знак признания ими власти белого царя. Пришел Василий на Лен-реку из Тобольска с отрядом Навацкого одним из первых в 1628. По Нижней Тунгуске шел, по Чоне с переволоком на Вилюй и далее на Лену. После сидения в острожке от нападения туземных князьцов Нарыкана и Бурухи, Василий и еще несколько служилых были отправлены начальником отряда на Туруханское зимовье. На обратном пути стреляли по ним санягири — поразили Венцеславича в плечо зазубренным наконечником. Вылечила тунгусская шулма травами, битьем в бубен и горячим своим телом.

Василий со товарищи построил дощаник, поплыли из Туруханского края по Енисею, с него переволоклись на Кеть, что в Обь течёт, далее по Иртышу, Тоболу и Туре, по Бабиновской дороге через Камень, шли по Каме и Волге до Новгорода Нижнего. Сказали там, на низовье Волги опять неспокойно, калмыки великим скопищем идут и ногаев с собой увлекают. У Нижнего ударили по ним из пищалей — поранило товарища, от огневицы потом страдал, но удалось тех разбойников навек угомонить. Рожи у них все в шрамах были, видно еще с паном Лисовским на Русь явились.

По Оке и Москве-реке служилые прибыли к Спасским водяным воротам Китай-города. В Москве узнали, что идет война с Польшей, государь собрался город наш старинный Смоленск вернуть, на том и Собор Земский порешил. А крымский хан польскому королю помогает усердно. В прошлом году орда поганых с добавлением янычар султана турецкого на Курский, Белгородский, Новосильский, Мценский, Орловский уезды накатывала, оттянула поход нашей рати в западную сторону. В этом году опять пожаловал Джанбек-Гирей с ордой, осаждал Ливны, где посад пожег, дважды подступал под Тулу и раз под Рязянь, пошел по серпуховской дороге, рассыпая загоны для пленения людей по всей округе.

Оттого многие служилые люди из украинных уездов бросали смоленское осадное дело и возвращались к дому, чтобы защитить жен и чад от насильства поганых и полона безвозвратного. Некоторые из них лишь пепелище находили на месте своего двора. Ляхи же, твари нечестивые, отправили хану великую казну за это разорение….

Меха Василий сдал дьяку приказа Казанского дворца, ведающего всей Сибирью, Матвею Одинцову, мужу с небольшими пронзительными глазами. Под опись — рядом подьячий с чернильницей на шее. Потом сказал, что привез и кое-чего еще.

— Челобитную? От себя или всего городового общества? — дьяк прищурился и глаза его стали как жучки в сметане. — Государь непременно прочтет, ибо хочет знать, какую невзгоду народ христианский имеет.

— С чего ты взял, Матвей Аверьянович? Не челобитную, а диковину — из Ленского края.

Дьяк вышел с ним во двор, перекрестился на недалекий Архангельский собор, откинул влажную рогожу, покрывающую тележный груз.

— Это и есть твоя «диковина», Василий? Мог бы и якутскую бабу, что потолще, привезти.

— И что не дивно? Зуб волосатого слона, а не мышиный хвостик. Воевода Палицин, с которым я на Туруханском зимовье свиделся, это одобрил.

— Какое ж мы найдем ему предназначение?

— Ты ж знаешь, Матвей Аверьянович, что сейчас в самых дальних краях державы, по царёву приказу, ищут месторождения металла благородного и до сих пор не нашли. Может, и зуб волосатого слона искать будут — а он уже здесь.

Непрост был дьяк, один с немногими помощниками-подьячими ведал завозом того, что необходимо русским людям на далеком суровом просторе. Помнил наперечет, что содержалось в грудах свитков, от приказов до доездных грамот [2], устилавших столы в приказной избе. Знал всё, что открыто там, в голове его помещался «чертеж сибирской земле». Наконец уложилась в дьякову голову и диковина.

— Где остановился-то, Василий-су?

— В гостином дворе у Фрола Петрова, что в Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.

— Много берет?

— Как фряг, который Господу о прибыли молится. Копейку в день. Я ж, считай, на алтын живу. А Разряд мне задолжал три рубля за городовую службу еще в Курске.

— Туда не ходи, сам спроворю, до следующей седмицы непременно получишь… Зуб свой здесь оставь. Может и пригодится.

Через неделю Василий, получив сполна жалование, собрался уже в обратный путь вместе с товарищами, тобольскими городовыми казаками, а в гостиный двор гонец явился. Надлежало прибыть служилому ко двору царскому.