Коршунов след (СИ)

Светлана Гольшанская

Коршунов след

Горьким чертополохом и распаренной полынью пахли затяжные летние сумерки. Трещали еловым лапником костры, облизывали лиловое небо рыжими языками и опадали. Собравшаяся с окрестных сёл толпа галдела, как вороньё над мертвецами после сечи. Молодки в неподпоясанных рубахах из белёного льна водили хороводы.

Дом. Порядки незыблемы испокон веков. Но сегодня всё пойдёт не так.

Кирий едва не загнал коня, так спешил к празднику солнцеворота, но в шаге от заветной цели замер, прислушался, не позовёт ли из тёмного бора навий-мертвец. Станет ясно тогда, что возвращение домой — предсмертный бред, на самом деле Кирий остался далеко отсюда в сыром овраге под грудой истерзанных тел.

Левую щёку от виска до подбородка бороздили свежие корки будущих шрамов. Такие же саднили вдоль лопаток и по хребту до самых бёдер. Впрочем, под подпоясанной красным кушаком рубахой никто их не разглядит. Большие сапоги с заправленными в них запылёнными штанами делали походку тяжёлой и чеканной. Ветхий плащ колыхался за спиной крыльями коршуна.

Сук под подошвой хрустнул раскатистым громом. Гомон стих. Селяне оборачивались, окидывали настороженными взглядами и едва слышно перешёптывались. Дошли ли слухи о той битве до убогого захолустья? Может, как и в дружине, не чаяли Кирия в живых увидеть. А, может, просто не рады.

Вперёд подался усатый дядька Вержень в цветасто вышитой свитке.

— Вернулся-таки, не забыл родную сторонку, — по плечу похлопал, единственный, улыбнулся даже, хотя должен был гнать взашей, как пса шелудивого, как гадину, пригревшуюся на шее. Вот-вот укусит. — Проходи к угощениям, выпей квасу ядрёного. Чай, устал — от заставы-то дорога неблизкая. Чего как бараны вылупились, а ну разошлись! Человек важный, служивый, наш праздник почтил, а вы… Накажут нас боги за худое гостеприимство, вот увидите, засухами, пожарами, неурожаями, лютыми холодами и половодьями накажут!

Вержень повёл сквозь толпу к лавкам с угощениями. Кирий никогда говорливостью не отличался, вот и сейчас здравия желал и благодарил скупо, хотя и чувствовал, как в груди неудобный ком стал. Краюху ржаного да буженинки добрый кусок ломтём солёного козьего сыра заел. Кружки три холодного кваса опрокинул, оставил пену на губах. А хотелось чего покрепче. Для смелости… и для дури.

— Эк тебя потрепало, — Вержень продолжал стоять над душой. Разглядывал раны. — Не страшно тебе с пелавами-то воевать, чай, они совсем нелюди, да?

— Страшно, — бесстрастно отвечал Кирий.

Вначале до предательской дрожи в коленях жутко было: стоять в строю и ждать, пока смуглолицые воины на лихих конях да с кривыми ятаганами прямо на него летели. Притупилось потом — перед смертью страх, перед кровью пролитой, даже и боги грозные теперь так не пугали. Казалось, всё повидал, всё узнал, ан нет, иное доказал овраг сырой.

— Так зачем пожаловал? Могилки родителей повидать? — с надеждой заглянул в глаза Вержень.

Жена его настырная рядом крутилась. Подслушивала. Другие бабы, охочие до сплетен, прожигали спину любопытными взглядами.

Соврать? Глупо. Всё и так вот-вот вскроется. Кирий качнул головой.

— Помилуй, служивый, — Вержень вцепился в рукав, бормоча раболепные слова, от которых становилось тошно. — Неужели ни капли жалости для нас не сыщется? Дочка моя все глаза по тебе выплакала, топиться пыталась. Только всё налаживаться стало, жених у неё появился. Не губи кровиночку, а? Мы ведь ничем тебя не обидели, всегда по закону радушия привечали.

— Она сама попросила… — выдохнул Кирий.

Глядел уже не на него, а на девушек в праздничных рубахах. Они остановили хоровод и ждали, когда к ним подойдут парни. Русоволосая молодка с россыпью золотистых конопушек на вздёрнутом носике надела на голову своего избранника венок из ромашек. Не солгал Вержень, но это неважно. Девушка обернулась на взгляд Кирия и обмерла. Губы сжались в полоску, васильковые глаза тревожно сощурились.

Он ничего не говорил, просто смотрел. На неё и её жениха.

«Я пришёл, как ты хотела. Нравится тебе или нет, я буду бороться».

Отец Кирия тоже в княжеской дружине служил, а как устал воевать, на таком же празднике себе жену заполучил и в селе прижился. Правда, костлявая рано его забрала, Кирий и не запомнил почти. Мать тоже захворала скоро, кровью кашляла, пока вся в сырую землю не сошла. Не осталось у Кирия родственников, тогда сосед, добрый дядька Вержень, к себе взял. Сказал, одним ртом больше, одним меньше. А боги за милосердие к сиротке отблагодарят щедро. Вот и рос у них Кирий приживалой. Не обижали его домочадцы, а всё равно не нравилось, не своё. Дорога куда-то звала, манила прочь из селянской хаты, на волю, в большой мир.

Жена Верженя часто Кирия с младшими детьми сидеть оставляла. Не нравилось ему, но он терпел, боялся законы гостеприимства нарушить. Ольва, дочка Верженя младшая и всеми любимая, больше всех досаждала. На колени лезла да лопотала без умолку — Кирий и половины слов не разбирал. Притаскивала ему цветы охапками, в игры звала, спасу от неё никакого не было.

Как пришёл Кирию четырнадцатый год, взял он саблю отцовскую и отправился в Княжград. В дружину напросился. Князь отца не забыл, потому взял под крыло, дал себя показать — немногие такой милости удостаиваются. До десятника Кирий дослужился, да в село ненадолго заехал родительские могилки проведать. Остановился всё так же у Верженя, даже прощения за побег и непокорность попросил.

Тут-то Кирий и заметил, как Ольва похорошела. Год всего до заручин остался. Зарумянились щёки, налились груди и бёдра, от земляничных губ взгляд не отвести. Ресницы густые всё порхали, глаза васильковые шальным пламенем горели, сердце от него ярким факелом вспыхивало. Ходили Кирий с Ольвой за руку везде, на бережку реки возле старых ракит засиживались до темноты самой. Не раздражала больше Ольва разговорами, молчала, как Кирий любил. Уж и время уезжать пришло, в дружину возвращаться, а он всё никак проститься не мог. Обнимать хотелось туже, целовать жарче, птиц белых в руках ластить. Оттолкнула его Ольва и засмеялась звонко:

— Приезжай на следующий солнцеворот. Отыщешь меня в лесу заповедном — свадьбу сыграем на третий день последнего урожая. Уйдёшь из дружины, хату поставим, детей растить будем.

Боязно так сделалось от её слов, как от ретивых копыт пелавовских коней никогда не было. Как это, службу бросить, да с женщиной только одной всегда быть, дети ещё крикливые… Кирий ведь от этого и сбежал тогда.

— С последним лучом солнца завтра на сеновал приходи. Посмотрю, какая ты, и решу, надо ли мне это.

Наверняка Ольва догадалась, что замуж Кирий не позовёт, как бы она ни унижалась. Не придёт — он уедет спокойно, придёт — ей же хуже будет.

Маруху, первую гулёну на селе, Кирий загодя на сеновал привёл. Рубаху задрал ей без лишних слов да за время, истомленное на берегу, отыгрался. Ольва в условленный час на порог взошла, видно, совсем стыд забыла. Испуганный взгляд васильковых глаз, приоткрытый рот и сдавленный всхлип стали песней Кирия. Зашёлся он последними ударами и излился в чужое, безразличное тело. Ольва всё стояла и смотрела на него. Кирий безжалостно расхохотался ей в лицо:

— Не нужна ты мне, дурёха сопливая, даже для забав на сеновале не нужна. Гулёна и та лучше будет.

Росные слёзы по щекам, закушенные до крови губы, взметнувшиеся косы и суматошный топот бегущих прочь ног въелись в память навсегда.

Уехал Кирий сразу, ни с кем не прощаясь. Шкура на нём горела, земля не держала. Чёрным Коршуном его в дружине прозвали. Первым в бой кидался, сабли ломал, голыми руками врагов душил, раненых не щадил, а после забывался в кабаках с продажными девками. А потом снова и снова в бою костлявую искал.

Старики повели за собой девушек, огибая лес, к хижинам на другом его конце. Парней направляли к жерди с разноцветными лентами: белые для жён, жёлтые для наложниц, красные для рабынь. В сёлах больше белые брали, потому что стыдно это наложницу или рабыню иметь, да и девушек жалко. А вот в городе и княжеских хоромах о стыде и жалости не думали почти, больше об удали мужской.