Пришествие Короля

Николай Толстой

Пришествие Короля

I

ПИР КОРОЛЯ КЕНЕУ

Было в обычае у короля Кенеу Красная Шея накануне дня Калан Май устраивать великий пир, на который сходились благороднейшие мужи Севера, что проводили зиму при королевском дворе, с кровными родичами и приемными [1] с самых дальних, концов Острова Придайн и Трех Ближних Островов [2]. Велико было гостеприимство короля — говорили, что в этом не уступал он самому Риддерху Щедрому. Как рассказывают поэты, никто не покидал двора короля Кенеу в великом городе Каэр Лливелидд, будь то король, священник или же бард, без дорогих даров, и редко когда не пахло от него добрым пивом. Громким был смех, веселыми были игры и славной была похвальба, когда король Кенеу и други его выхватывали лучшие куски свинины из кипящего котла, что стоял посреди зала. Все делалось как должно, и спор за первенство был не горячее, чем подобает, когда столько мужей древнего рода из Тринадцати Племен Севера собираются вместе.

Был тот год, когда король Эдвин из Бринайха крестился в веру Христову, и крестил его не кто иной, как Рин, сын Уриена, дядя короля Кенеу. Монахи Ллойвенидда гордились тем, что морские разбойники пришли просить крещения для своего короля-язычника именно в Регед, у князя Острова Придайн, и полагали, что Рин и вера Христова привели язычников Бринайха под руку короля Кенеу, племянника Рина. Но король Кенеу Красная Шея мало чтил Йессу Триста и потому дал клятву, что крещены они или нет, но еще до лета загонит он короля Эдвина и все племя айнглов назад в море, откуда пришли они.

Король Кенеу держался обычаев отцов: весь этот год носил он вокруг шеи своей гадюку. Была она больше, чем змеи ее рода, и прекрасно изукрашена желтым — желтее цветов утесника в месяц Ауст — и черным, чернее Вод Аннона. Временами поднимала она свою умную острую головку и, выстреливая язычком, шептала что-то на ухо королю. И тогда король Кенеу маб Пасген вещал людям свиты своей о том, что грядет, и об иных тайнах, ведомых в Подземном Мире Аннона, откуда приползла эта змея. Придворный священник неодобрительно смотрел на это, но вслух ничего не говорил. Король Кенеу был властителем нрава изменчивого, быком буйным, медведем ярым в красе гнева своего.

В этот Калан Май придворный бард по обычаю пел песнь Анайрина «Гододдин». Каждый год слезы набегали на глаза мужей, когда слушали они повесть о короле Миниддауге из Айдина и его трех сотнях отважных, павших при Катраэте, когда пытались они этих дикарей айнглов, что захватили Бринайх, изгнать с берегов Острова Придайн. Но спасся из них лишь один, и был это сам поэт Анайрин, чью песнь будут петь до скончания мира.

В тот год, однако, с печалью мешались высокая гордость и гневный вызов, поскольку благородная похвальба короля Кенеу обещала кровавые битвы, что сметут Эдвина назад, в море, «как зимние ливни Эрехвидда сносят запруды в Регеде».

Когда закончена была песнь и затихли рукоплескания, заговорил король Кенеу о благородном своем родиче Мориене, прославленном среди отважных бойцов, который пал при Катраэте. Но, хотя он и погиб, пал он славно, «защищая благословенный покой Мирддина», — так оплакивала его песнь, и именно эти слова в задумчивости повторял король над полным меда рогом. Потом говорили люди, будто видели, как змея, что вроде бы спала, обернувшись вокруг шеи короля, обезображенной багровым пятном, приблизила голову к уху хозяина и прошептала нечто, чего никто не расслышал. Как бы то ни было, Кенеу маб Пасген заговорил с приближенными своими об этом прославленном волшебнике и провидце.

— Вот если бы этот Мирддин был жив доныне и поведал бы нам о нашей судьбе! — вскричал вдруг старый Карадог Белое Бедро, чей отец Брайхиор был среди тех, кто пал при Катраэте. — Он ушел от нас неведомо куда, и ныне грядущее скрыто от нас навеки! В прежние дни мужи знали свою судьбу и потому встречали ее достойно. Но ныне она набрасывается на нас внезапно, как вор или убийца вроде этого проклятого Ллована Кровавая Рука, отправляя наши души в запредельный край не готовыми. Может, мы могли бы даже повернуть события не так, как сулит нам рок, знай мы заранее!

Шепот любопытства прошелестел по чадному залу Слова Карадога отдались в сердцах людей. Геройская смерть, о которой будут петь барды в залах их сыновей и сыновей их сыновей, — вот какого конца желали себе все. Но смерть внезапная и неожиданная не дает воину повелевать своей судьбой, и дух его плохо готов к странствию. Говорили, что тени убитых внезапно обречены весь год бесцельно скитаться, как ночные мотыльки, в самых темных дебрях Келиддонского леса. При Катраэте, как пел Анайрин и как поведал только что Киан-бард, сын Сивно из страны Гвинедд славно и отважно сражался и пал, окруженный валом из вражьих трупов; и все это было заранее ведомо предсказателю.

И тогда стали кричать, дабы Киан-бард, тот, что сложил «Песнь пшеницы», прочел пророчество Мирддина, в коем надо искать указания и предзнаменования о благоприятных сроках для сбора войск и о том, какие дороги удачны для того, чтобы перейти через горы. Но Киан сидел и бормотал что-то в задумчивости, его ауэн [3] покинул его, и в тех стихах, что вспоминал он, были лишь иносказательные упоминания о борьбе чудовищ и драконов, о движении созвездий, о возвышении и падении непонятных королевств. Никто не мог уловить ничего определенного о задуманном походе, хотя некоторое время люди обсуждали те или иные его слова. Киан-бард накрыл одеянием своим голову и отгородился от людей.

Некоторые стали шептать, что дар распознавать смысл видений был отнят у людей, когда веру их предков заменила вера в Йессу Триста. На это придворный священник рассердился и заявил, что святой епископ Киндайрн обладал даром предсказания не меньшим, чем у «какого-то сумасшедшего Мердинуса», и мрачно намекнул на участь, ждущую наследных королей, которые пренебрегают учением Писания, насилуют святых девственниц или похищают церковное добро. И грядущие громы и молнии были столь же сильны, как и то презрение, с которым упоминал он об этой темной личности, об этом лжепророке древних бриттов, чье имя без осторожности упоминать было небезопасно.

Король Кенеу гневно глянул на священника и уже готов был жестоко выругать его. Багровое пятно на его шее начало наливаться ярко-алым, но тут крик с дальнего конца зала привлек всеобщее внимание. Киан-бард вдруг сбросил с головы полы своего одеяния и вскочил. На лице его уже не отражалось того восторга, с каким исполнял он «Гододдин». Он воздел руки, призывая к молчанию. Сразу же почтительная тишина опустилась на собрание. Лишь тихое шипение мокрых поленьев да дальний лай одного из королевских цепных псов, доносившиеся от входа, нарушали молчание.

— Ныне времена уже не те, что прежде, — возгласил поэт высоким, жалобным голосом. — В прежние времена ауэн бил из источников незамутненных, и ход времени был ясной тропой, чье начало, середина и конец были столь же чисты, как долина Ллойвенидда после майских дождей. Тогда к людям Севера нисходило знание обо всем, что было и будет: о разрушениях, похищениях стад и завоевании женщин, о битвах, нисхождениях в пещеры и плаваниях, о смерти, пирах и осадах, о приключениях, тайных побегах влюбленных и истреблениях Острова Придайн и Трех Соседних Островов [4]. Тогда люди знали не только о тех битвах, что были прежде, — о побоищах при Камлание, Ардеридде и Годдеу, в которых сражались их праотцы. Из медовых уст Горного Провидца узнавали люди Острова Придайн о войнах еще безымянных, грядущих, в которых их внуки и правнуки будут добывать пиршественный мед свой и славу бессмертную. Но ныне, — горько сетовал бард, — мир совершенно изменился. Для Кимри — горе, а для айнглов — злая радость, что ныне Остров Придайн во власти столь жалких людей после тех, кто защищал его в старину. Чего ради чествовать нас здесь, на пиру, при дворе самого щедрого короля Тринадцати Племен Севера, — тут он на миг замолк, чтобы король Кенеу мог дать знак рабу, который быстро пересек зал и положил к ногам барда роскошно вышитый плащ и богато украшенную каменьями брошь, — ради чего, — продолжал он, глянув на королевское подношение (которое он тем не менее приказал своим рабам положить на все растущую груду у опорного столба зала, что был рядом с ним), — оглядываться, уходя, на ярко освещенный зал — неужто только для того, чтобы шагнуть в непроглядную тьму?