Слёзы королевы

Сильвия, Королева Лесов, устраивала приемы в своем лесном дворце и насмехалась над поклонниками. «Я стану петь для вас, — говорила она, — я стану созывать для вас пиры, я стану рассказывать вам предания былых времен, мои жонглеры будут развлекать вас, мои армии — отдавать вам честь, шуты мои — перекидываться с вами шутками и отпускать забавные каламбуры — только вот полюбить вас я не смогу».

Так не обращаются с принцами в сиянии славы и таинственными трубадурами, скрывающими свои королевские имена; это противоречит всем легендам; мифы не знают ничего подобного, говорили поклонники. Ей следовало бы бросить перчатку в логово какого-нибудь льва (утверждали они); ей следовало бы запросить дюжину голов ядовитых змей из Ликантары, или потребовать смерти любого достойного внимания дракона, или отослать всех своих верных рыцарей свершать невероятные подвиги, грозящие неминуемой гибелью, — но что она не сможет никого полюбить! Да это неслыханно! В анналах рыцарского романа такого еще не бывало!

Тогда Королева объявила: раз уж им так нужно испытание — ну что ж, она обещает свою руку тому, кто первым заставит ее плакать; и испытание это названо будет Слезы Королевы, дабы можно было сослаться на него в хрониках и песнях; и тот, кто исполнит назначенное, обвенчается с нею — будь он всего лишь мелкопоместным герцогом из краев, в рыцарских романах не упомянутых.

Многими тогда овладел гнев, ибо они предвкушали уже какой-нибудь кровопролитный подвиг; но старые гофмейстеры, перешептываясь между собою в дальнем полутемном конце зала, признали, что испытание было и сложным, и мудрым, ибо, если Королева сможет однажды заплакать, она также сможет и полюбить. Они знали Сильвию с самого рождения: никогда с уст ее не слетало даже вздоха. Много достойных мужей встречалось на ее пути — искатели ее руки и рыцари ее свиты; ни одному не обернулась она вслед. Красота Королевы подобна была безмолвным закатам морозных зимних вечеров, когда весь мир объят холодом: зрелище леденящее и повергающее в трепет. Она походила на залитую солнцем одинокую горную вершину, закованную в сверкающий лед, несказанно прекрасную, на недоступное, гордое сияние поздним вечером в бескрайней выси, за пределами уютного и привычного мира — вершина, перед которой меркнут звезды, вершина, таящая гибель для скалолаза.

«Да, если она смогла бы заплакать, она смогла бы и полюбить», — объявили гофмейстеры.

Она же мило улыбнулась сгорающим от страсти принцам и трубадурам, скрывающим свои королевские имена.

Тогда, один за одним, каждый принц, домогающийся ее благосклонности, поведал историю своей любви — простирая руки и опустившись на одно колено. Весьма трогательны и жалостливы были их рассказы; то там, то здесь на верхних галереях какая-нибудь из дворцовых фрейлин разражалась рыданиями. Королева же изящно наклоняла голову, словно равнодушная магнолия, что во мраке ночи подставляет всем по очереди ветеркам свои роскошные цветы. Когда же все принцы поведали о безнадежной любви к Королеве и отбыли, не вправе похвалиться иным трофеем, кроме собственных слез, — тогда-то явились, скрывая свои громкие имена, безвестные трубадуры и рассказали о любви к Сильвии в песнях.

И был среди них один, по имени Акроннион, одетый в лохмотья, покрытые слоем дорожной пыли; а под лохмотьями таилась изрубленная в боях кольчуга, покрытая вмятинами и царапинами; и когда ударил он по струнам арфы и запел свою песнь, фрейлины на галереях зарыдали в голос, и даже старые гофмейстеры всплакнули тайком, а после говорили, смеясь сквозь слезы: «Нетрудно растрогать стариков и вызвать праздные слезы на глазах глупых девиц, но Королеву Лесов он плакать не заставит!»

И она изящно склонила голову, и он был последним.

И разошлись восвояси безутешные герцоги, и принцы, и переодетые трубадуры. Акроннион же призадумался, покидая дворец.

Он был король Афармаха, Лула и Хафа, владыка Зеруры и холмистого Чанга, герцог Молонга и Млаша:

все эти земли не раз упоминались в рыцарских романах и отнюдь не были позабыты или упущены по рассеянности из виду при создании мифов. И задумался Акроннион, уходя прочь в своем не слишком-то вводящем в заблуждение наряде.

Да узнают те, кто в силу великой занятости не помнит собственного детства, что в недрах Волшебной Страны, которая расположена, как ведомо всем и каждому, у границ мира, живет Радостный Зверь. Он — само ликование.

Известно, что жаворонок в поднебесье, дети, играющие на улице, добрые феи и славные старики родители зачастую сравниваются — да как удачно! — с этим самым Радостным Зверем. Только в одном отношении подгулял он (если позволено мне будет прибегнуть к жаргону, дабы точнее выразить свою мысль), только один недостаток присущ ему: в простоте ликующего своего сердца он портит капусту Старика, Приглядывающего За Волшебной Страной, — ну и, само собой, питается он человечиной.

Да узнают далее, что тот, кому удастся собрать в чашу слезы Радостного Зверя и испить этой влаги, сможет заставить любого плакать от счастья — ежели запоет и заиграет, охваченный вдохновением, пока действует зелье.

Вот сколь мудро рассудил Акроннион: если бы удалось ему при помощи своего искусства добыть слезы Радостного Зверя, чарами музыки удерживая того на безопасном расстоянии, и если бы оказавшийся тут же друг умертвил Радостного Зверя прежде чем тот перестанет рыдать — а рано или поздно перестают рыдать даже люди, — тогда бы герой сумел выбраться живым и невредимым из логова Зверя, унося с собою слезы, и испил бы он этой влаги перед Королевой Лесов, и заставил бы ее плакать от радости. Потому Акроннион призвал к себе одного бедного рыцаря, которому не было дела до красоты Сильвии, Лесной Королевы, ибо тот рыцарь давным-давно нашел себе милую в лесном краю светлым летним днем. То был вассал Акронниона, копейщик гвардии по имени Аррат; вместе пустились они в путь через поля легенд и добрались наконец до Волшебной Страны — королевства, что, как ведомо всем и каждому, раскинулось под солнцем на много миль вдоль границ мира. По древней, никому не известной тропе вступили они в эти земли, идя навстречу ветру, что задувал прямо из космоса, неся с собою металлический привкус — пыль блуждающих звезд. Так добрались они до открытого всем ветрам домика под соломенной кровлей, где живет Старик, Приглядывающий За Волшебной Страной: там он сидит у окна гостиной; окна же выходят за пределы мира. В подзвездной своей зале Старик встретил гостей и поведал им предания Космоса; когда же услышал он об опасном испытании, выпавшем на долю смельчаков, то заявил, что покончить с Радостным Зверем будет воистину благим делом — Старик явно был не из тех, кому приходились по душе его развеселые проделки. И вот проводил он гостей через заднюю дверь, ибо от парадного входа не вело ни одной тропы, и даже ступеней там не было — оттуда Старик обычно вытряхивал мусор прямо на Южный Крест. Так пришли они в сад, где росли капуста и цветы, что расцветают только в Волшебной Стране, обращая свои венчики к пролетающей комете; и Старик показал смельчакам путь к тому месту, что сам он называл Недра, — там Радостный Зверь устроил свое логово.

Тогда друзья проделали следующий маневр. Акроннион должен был спуститься по ступеням вместе со своею арфой и агатовой чашей, в то время как Аррат отправился в обход — ему надлежало карабкаться по скале с другой стороны. А Старик, Приглядывающий За Волшебной Страной, возвратился в свой открытый всем ветрам домик и сердито ворчал себе под нос, проходя мимо капусты, — ох не по душе ему были повадки Радостного Зверя! Друзья же расстались, и каждый пошел своим путем.

Никто не видел их, кроме зловещей вороны, что с незапамятных времен кормилась мертвечиной.

Налетал ледяной ветер, словно дыхание звезд.

Поначалу тропа была крутой и опасной, но затем Акроннион добрался до широких и гладких ступеней, что вели от края обрыва к самому логову, и в этот миг, находясь на вершине лестницы, герой услышал несмолкаемое хихиканье Радостного Зверя.