Душа убийцы (сборник)

— Прекрати эти нежности! — заорал он противно, изломанным голосом, и, резко вскочив, ударил ее головой, словно бы ненароком.

Грудь была теплая, мягкая. Мама охнула, отошла от него.

Потом они пили чай, и он изводил ее, как дитя: то хочу с сахаром, то зачем положила так много, — а она, на удивление необидчивая, наливала послушно, и клала, и ставила, и под конец у него перед носом оказалось пять чашек, и она, веселая, как летнее солнце, рассмеялась:

— Выбирайте, Ваше привиредничество, какой чай Вам угоден!

Ему сразу вспомнилась арфа, лживая арфа. Понурясь, ногой двинул сдул, пошел за пальто.

В автобусе ехали молча. Угрюмо смотрел в окно. Проплывали дома, скучные, серые, проплывали рекламы кино, нелепо раскрашенные — ничего хорошего он не ждал от этой поездки.

— Здравствуйте, премного наслышан! — встретил их какой-то киношный в этой вельветовой домашней пижаме толстяк с трубкой в зубах. Неопрятный, с седыми кудрями, полными перхоти — как позже заметил Антоха, — весь такой полный, расплывшийся.

Никак уме мог развязать тесемки у шапки.

— Тоник, ответь же, — сказала она. И поторопилась за него заступиться: — Такой возраст! Ломок, стеснителен!

Эта поспешность вызвала еще большую неприязнь к Егору Исаевичу.

— Какой такой возраст? — толстяк нацелился положить на плечо ему свою пухлую руку. Антоха так дерзко глянул в ответ! Рука задержалась. — Он что, инфантилен?

—Просто застенчив, — возразила, королевски улыбаясь, она.

Став сразу бесконечно застенчивым, Антоха потупился.

Мужская рука все же легла ему ла плечо:

— Пойдемте!

Они пошли в комнату, Антоха, ведомый чужой, неприятной рукой, заметил, что другая рука, такая же неприятная и чужая, коснулась маминой талии.

Это запомнилось. Как запомнились кларнеты, гобои и скрипки, развешанные по стенам коридора, Антоха споткнулся, заглядываясь.

Мама словно ждала этого. Шагнула в сторону от руки.

— Егор Исаевич коллекционирует музыкальные инструменты, — сказала Антохе, даря улыбку другому. — Тебе интересно?

«Сколлекционировал бы твою арфу!» — подумал Антоха, кивая.

— Пойдемте сюда! — с жирной улыкой раскрыл двери хозяин. — Встань, мальчик, сюда.

Антоха встал так, чтобы не терять маму из вида.

— Пропой: до-о-о! — Егор Исаевич тронул клавишу пианино.

— Ля-я-я! — завопил Аитоха не в тон. С другой стороны, Егор Исаевич ведь тронул клавишу «ля»!

— Тише, потише! — чужие пальцы, словно крючья, впились в плечо. — Что знаешь ноты — прекрасно. Но не кричи, слушай внимательно: «Ля-я-я!»

— Дo-о-о! — вторил Аитоха тонко, фальшиво, любуясь тем удивлением, которое видел на лице мамы.

— Ре-е-е! — звонко фальшивил, наблюдая, как розовеет она, — ми-и-и! — надсадно тянул, идиотски сводя глаза к кончику носа.

— Возраст, увы, сложный возраст! — поддакивал Егор Исаевич маме, провожая ее и не делая больше попыток положить ей руку на талию. — Конечно, для духовых, для кларнета еще, может быть, не так уж и поздно, но, знаете, возраст, такой неожиданный, ломкий.

В автобусе теперь молчала она.

— Я не хотел, — сказал примирительно, — это получилось нечаянно.

Мама грустно смотрела в окно. Сейчас особенно бросались в глаза морщины в уголках ее рта. Он потянулся к ней.

Попытался исправиться..

— Я, мам, не сумею играть, — сказал рассудительно, — во мне же нет твоих генов.

Он повторил подслушанные слова для убедительности. А она так глянула на него! Так страшно глянула, так шикнула на него, будто он был — змея!

И когда отговорила все злые слова, когда вскочила, пошла по проходу, бросив его, когда он помчался, шатаясь на поворотах, за ней, когда схватил ее за рукав, она снова так глянула! Он испугался. Испугался услыхать: «Ненавижу!» Вот почему вжал голову в плечи, вот почему от нее отцепился. И сколько бы позже не тискала, мяла, целовала его, он всегда помнил свой страх, и чем была она веселее в такие минуты, чем сильнее тянулась к нему, тем злее был его ответный удар, и он всегда ждал, затаившись, когда она больше раскроется, чтобы ей сказануть. Вернулась однажды со своей репетиции, что-то там ей сказали хорошее, кинулась ворошить, щекотнув, опрокинула, затеребив, шепнула на ухо: мол, славный ты мой, красивый ты мой! А он и ответь:

— Хорошо, что не похож на отца?

И глянул спокойненько, будто и думать не думал! Она сразу отпрянула. Он ведь все понимал, зачем она присматривается, зачем ищет в нем сходство с отцом, отчего ее волнуют те черточки в нем, которые кажутся ей чужими!

А ссоры родителей становились все безобразнее, он вступал в них со всей яростью мальчишеских чувств, однажды влез с бухты-барахты, брякнул с размаха, как топором: «Да ты не боись! Я так и так останусь с отцом! Тебе не повешусь на шею!»

И, как топором полено, развалил их пополам: они отскочили друг от друга злые, взъерошенные; отец — шляпу на голову, исчез неизвестно куда, она заперлась в спальне.

— Чего же ей не хватает? — с месяц назад, Вячику подражая, обращался к отцу. — Мебель — арабская, финская кухня, наряды — надевай, не хочу! С жиру бесится?

Отец, ставший окончательно кротким, конфузился.

— Что-то ты, отец, совсем поплохел в своем ателье, — баском говорил, — от тебя жена ушла, а ты вроде как и не чешешься. Взял бы отпуск да смотался за ней.

За последний год Антоха сильно подрос, стал смотреть на отца сверху вниз. И научился говорить с ним назидательным тоном. Удивлялся сначала, что отец принимал этот тон, после привык.

Ну, а сам черпал поучения от приятелей.

— Не сиропься, уломает отец ее, уломает! — возражал ему Вячик, и Антоха слушал его с удовольствием. — Представь только: скажем, они в море купаются, и он говорит ей, смеясь: «Ну что ты, вернись, там, мол, пасынок мается!» Пальмы, море, кто устоит?

Они валялись на пляже. Было жарко, лениво. Антоха расслабился и не сразу уловил новое слово, А слово-то было безжалостным: пасынок! Пасынок!

Вячик бросал на грудь Антохе песок. Ноги, живот, руки, бока уже ощущали прохладную влажную тяжесть. Открытыми оставались шея и грудь.

— Да не сиропься ты! — сказал ему Вячик. — Есть небольшая идея.

А он не сиропился. И это не слезы — это палящее солнце вытапливало пот из него.

Вячик положил на глаза медные пятаки:

— Да упокой душу семьи его!

Так горестно прогнусил, что Аитоха не выдержал. Стало безнадежно жалко себя. В две струи хлынули слезы, заполнили рот, нос, он захлебнулся, закашлялся.

…Захлебнулся, закашлялся, разом проснулся.

В комнате было светло.

Спустил ноги на пол. Так что же случилось? В свежем утреннем свете все казалось простым и счастливым. Пошел было на кухню, чтоб вскипятить чай, и, лишь войдя, спохватился: кухня была — как пустой коробок. Что сыщик сказал? Обстрижена наголо? И взгляд — будто колючий, а затем с неожиданной быстротой ускользающий. Занятно.

И вдруг будто воочию увидел его, хмурого, невысокого, барабанившего по шкафчику пальцами: «Ничего не оставили, так и запишем?»

Еще разик оглядел кухню, еще раз задержался на шкафчике, собрался было уйти; внезапно, словно лунатик, влекомый неясной идеей, приблизился к шкафчику. И, ни секунды не думая, зачем это делает, нащупал щель внизу между стенай и поддоном, потянул на себя этот поддон — и он легко, на удивление, выехал, скользя краями в пазах боковых фанерок. И что-то упало.

Наклонился: футляр. В футляре кларнет. В крышку футляра врезана фотография.

Быстро отвел от фотографии взгляд, опустился, сел прямо на пол — ноги как отказали. Не глядя на фотографию, извлек половинки кларнета, соединил, вставил мундштук. И захлопнул быстрее футляр.

Дунул в пустое отверстие. Шипение.

Закрыв глаза, расставил пальцы по клапанам, закачался, будто играл. И будто бы подхватил его мелодию контрабас, будто бы вкрадчиво зашелестели щеточки барабана. Он ускоряет темп: давайте, ребята, быстрее! Вот взрываются струнные, фейерверк ударов по барабанам, вступает фоно, и тут кларнет, о, этот кларнет, он пронзительно, сладострастно взвивается и… Заревел бешеный джаз, закружились цветные лучи, в их неверном дымном свету, как черти, задергались тени… Вдруг звон медной тарелки, крик барабанщика: «Кода!» — и тишина, яркий свет.