Искатель. 2013. Выпуск №5

Я тогда тоже завис капитально. Уже давно иссякли и отпускные дни, и запас шаблонных объяснений перед клиникой, и таблетки в коробочке; сам я стал «совой», вольготно разгуливающей ночью и цепенеющей днем, а в Валентиныче все никак не открывался «художник-сомнабулист». Я успел обследовать с десяток его гостей из числа таких же ипохондриков и дать сотню рекомендаций праздно интересующимся. Но это никак не компенсировало бессмысленность положения. Наконец я плюнул, хлопнул на шее комара и заключил:

— Не рисуешь ты по ночам. И не встаешь даже. Да и сон у тебя более или менее ровный — насколько он вообще может быть ровным в такую жарищу. Ты просто забыл про эти рисунки. Если хочешь, позвоню нашему невропатологу, и он положит тебя на обследование. Но, по-моему, ты дуркуешь. Все, не морочь больше гол…

…ову истязают лилипуты-молотобойцы. А легким тесно в грудной клетке. Обежал все соседние дачи, кабаном промчался по лесу, дважды обогнул пруд — и вот стою перед грядущим ноябрем, как перед отверстым студеным погребом. Никому, никому ничего не могу объяснить. Да и что объяснять другим, если сам не понимаешь. Здесь, как и в доме, где была мастерская, меня никто не вспомнил. Изнемогши от беготни, бестолковой и суетной, присаживаюсь на крыльце у пустой террасы, о которой знаю столько всего. По холму расползлась березовая рощица, жестоко прореженная другими дачными участками. Там и сям алеет металлочерепица. Вдалеке воет от тоски одинокий товарняк. А сверху гулким куполом нависло синеющее вечернее небо без единого облачка. Все-таки даже в эту тоскливую пору, когда каждый день — понедельник, милы и трогательны в своем унынии эти места. Не кишат грибниками леса, глинистая почва никогда не воздаст сторицей мичуринцам, а пруд уже не влечет романтиков с лодочками. Но приятно свежит сыроватость еловых чащ и бодрит прохладная вода родников с легким железистым привкусом. Жизнь тиха, неспешна и вечна. Только все вокруг необратимо драпируется черным. Но я не боюсь этой черноты. Я не верю в нее до конца, как до конца не верю ни во что происшедшее и происходящее. Я — валун в речном песке. Вода то накатывает, захлестывая, то отступает. Я то слышу все, что несется из приемника, то не слышу ничего, «…дело возбуждено по статье «причинение смерти по неосторожности», однако не исключено, что оно может быть переквалифицировано. Представители следствия пока отказались сообщить, кому принадлежат обнаруженные на месте происшествия обгоревшие останки…»

Неужели и они не знают? Почти два дня прошло. И все это время, наверное, под меня копали — а под кого еще? Уже дважды звонили — и я брал трубку. Странно, но было совершенно не страшно — как в компьютерной игре, «…автомашину Северцева обнаружили пустой неподалеку от его дачи. По данным следствия, она попала в дорожно-транспортное происшествие, однако был ли сам депутат за рулем — пока точно не известно. Николай Северцев, известный живописец, входил в комитет по культуре. Он активно занимался вопросами охраны наследия, а в последние годы работал над созданием фонда, который помогал бы молодым и талантливым художникам…»

В нашей квартире тоже никого не было. Время там впало в кому. Обычно каждый жилец застает его таким, когда возвращается домой после долгого отсутствия. Глядит на прежний, уже подзабытый порядок пыльных предметов и силится представить как это все могло существовать здесь без него — каждое утро каждый вечер, каждый миг. Для меня же это жилище точно было вычитано из чужой книги: будто никогда там и не жил.

Снова осматриваюсь. Не знаю, куда еще нага, где искать, у кого допытываться. Вырубаю приемник и опять закрываю глаза — чтобы, как Декарт, уединившись в темноте, принудить себя к логике. Но мысли — голуби, которых заманивают крошками. Они подходят совсем близко, почти дают прикоснуться к себе, но в последний момент — порх! — и нет их. А взамен — вдруг только одно, тяжелое и жгучее: кто же?! Кто из них? Когда встаю, вокруг опять глубокая ночь. Вслед за сбежавшим солнцем спускаюсь по тропинке, змеящейся вокруг стылого пруда. Коря себя за то, что везде застреваю так надо…

…лго это торжество осело у всех в головах! С тех пор как Лена и Коля «расстыковались», его дни рождения перестали быть тщательно организованными светскими раутами и превратились в посиделки с легким налетом церемонности. Именинник ничегс заранее не готовил и никого не приглашал. «Кто помнит — топ знает». Куча народу помнила всегда, еще больше — спохватывалась время от времени. Но того, что приключилось в тот день, доселе не видывал никто. Обычно Валентиныч терпеть ненавидел всякие здравицы, и, когда кто-нибудь случайный и не в меру подпивший вдруг начинал свои «сю-сю-сю», хозяин поворачивался боком к столу, склонял голову и замирал, настойчиво внушая окружающим «Я — призрак бестелесный, и меня вообще здесь нет».

Но в этот раз я застал Северцева в роли тамады, сыпавшего витиеватыми речами, которые с каждым часом становились все труднее для понимания: к концу тоста оратор забывал, с чего начал. Самые ранние гости шепотком и многозначительными взглядами намекнули: когда они только приехали, маэстро уже был навеселе. Явление, понятно, редкое, поэтому, несмотря на всю неловкость, никто не думал расходиться. Напротив, общество заметно оживилось: так оживляется тесная и давно устоявшаяся компания, в которой внезапно появляется экстравагантный новичок. Ведь на самом деле Валентиныч никогда не пьянствовал — это делал кто-то другой, живший в нем подспудно. И водка, виски — да все, что вливалось в его желудок, — выпрастывало того, нового, человека наружу, прямо в сердце любого действа. Всем было любопытно. Когда резерв тостов исчерпался, за ними следовали анекдоты, от которых побагровели уши самых закоренелых скабрезников и пошляков. Дамы неодобрительно качали головами, а их мужья то и дело прыскали в кулаки. Но и это был еще не апогей. «Танцы!» — вдруг рявкнул Валентиныч. Он врубил музыку на полную катушку и козлом запрыгал по террасе. На свою беду, гости слишком долго сидели в нерешительности. Чтобы подбодрить их, Валентиныч попытался подхватить на руки первую же оказавшуюся поблизости женщину — жену то ли его школьного товарища, то ли какого-то галериста. И, не рассчитав сил, грохнулся с нею на стол. Половина стола, в свою очередь, тоже грохнулась — вместе со всем, что на ней было. Так и стоит перед глазами эта сцена. Несчастная барахтается на полу, из последних сил пытаясь изобразить веселость, хотя слезы уже заливают лицо: слишком сильно ударилась. Часть гостей растерянно и безуспешно оттирает с одежды майонез, кетчуп, жир от гуся и прочую вкусно-тень. Другая часть робко отворачивается. А Северцев, распластавшись посреди террасы и блаженно прикрыв глаза, медленно произносит: «Всем шухер! Я, кажется, пернул».

Волоча его наверх вместе с незнакомым мне добродушным бородачом, то прикидывал, сколько звонков придется назавтра сделать сегодняшнему имениннику. Валентиныча это, разумеется, пока никак не тревожило: он почти полностью потерял сознание. Перед тем как уложить его, я попытался смахнуть с дивана кипу бумаги, но Северцев с хрустом на нее взгромоздился. Из-под его отяжелевшего зада я все-таки вынул, пару стопок. Листы, отпечатанные на принтере, исписанные от руки, фотографии, ксерокопии каких-то планов и схем…

— А что это? — спросил я инстинктивно, хотя тут же осознал, что внятного ответа не получу.

— Что-что! Пакеты такие… Секретные пакеты, во! Ха-ха-ха-ха-ха!

Я уже повернулся уходить, когда он вдруг не по-пьяному крепко сжал мое запястье.

— Я! Я, я, я должен был все это… Это… Это обязано быть моим! Моим и ничьим больше!

— Это?..

— Это! Это! Все они должны быть моими, моими, моими!!!

Я не сразу понял.

— Ну, конечно, конечно. Раз должны, значит — твои! Твои-претвои! И с чего ты к ним так проникся?

Я вдруг заметил, что он смотрит на меня совершенно прояснившимся, исполненным боли взглядом.

— С того, что это рисовал гений.