Искатель. 2013. Выпуск №5

Первый ли я гляжу на руины? Поднимаю валяющиеся на полу склянки с разбавителями, обыскиваю одежду в прихожей, включаю свет в ванной, перетряхиваю пепельницы в поисках еще теплых окурков — жду хоть малейшего знака, намека на то, что здесь уже были, что это кто-то из них прибежал сюда — грязный, запыхавшийся, одуревший, с кровью на лице… Надеюсь, что воздух еще полон густым отзвуком его беспорядочных шагов. Но комнатный сумрак холоден. А битва с вещами случилась не позже, чем Крымская война.

Сбросив с дивана мусор, сажусь и пытаюсь хоть немного успокоиться. Руки все равно трясутся, точно живут своей, отдельной от остального тела жизнью. Зажимаю их между бедрами и закрываю глаза. Под веками еще какое-то время подрагивает квадрат окна, ущербный и неправдоподобный — с оранжевой рамой и черной ночью внутри. Ящеричный хвост реальности, вырванный из нее последним взглядом. Так, в неестественной позе, я сижу в этом странном помещении, некогда бывшем обычной московской квартирой. А тьма, что зародилась за моими опущенными веками, час за часом погружает во мрак челове…

…чество всегда карало исключительно шарлатанов-лекарей, а шарлатанов-больных почему-то никто и пальцем не трогал. Хотя крови, поверьте, они выпивают не меньше. Я не сомневался, что с Валентинычем все вновь закончится здраво. Вот только на разгадку на этот раз требовалось куда больше времени, чем обычно. И о том, чтобы отказать ему, речи не шло: во-первых, Валентиныч все равно не отвязался бы, а во-вторых, он предлагал хорошие деньги. В общем, я оказался бессилен, как клоп перед пылесосом. Взял короткий отпуск, несколько смен белья, любимый кофе — и съехал на дачу, где Колька жил с тех пор, как стал народным помазанником. И поскольку я терял как минимум неделю жизни, то решил до дна испить ту чашу возможностей, что дарует загородный быт бледнокожим сынам мегаполисов. С утра — рыбалка, днем — прогулка по лесу, вечером — чтение на открытой террасе… Мечта, из высокого царства которой меня мигом сбросили в пресную действительность.

Дневная жара раскалила и ночи: они стали душны до барабанной дроби в висках. Я не находил себе места. То, объятый жаждой воздуха, выскакивал на балкон, то возвращался в кресло и снова брал книгу, то тащился на кухню за стаканом воды. Валентиныч тоже ворочался и кряхтел, не в силах договориться с Морфеем. Вяло сопеть он начинал лишь перед самым рассветом, уткнувшись в спинку дивана. У меня же не получалось ни поспать утром, ни прикорнуть после обеда. В итоге обострились мои проклятущие боли, и я стал все чаще припадать к коробочке с таблетками. С нею мы неразлучно сожительствовали уже давненько — с самых первых послеординаторских годов.

Я поймал ее на рыбалке со старинным корешем — аккурат в Новый год. Хмурым, бессолнечным утром, исполненным какого-то сырого мороза, от которого хочется кашлять, даже если ты совсем здоров, мы затосковали по любимому промыслу. И, наскоро собравшись, вылетели на озерный лед прямо на «Ниве». Нет, не провалились. Напротив, нашли хорошее место, провертели лунки и даже по разу что-то из них вытянули. Но накануне мы пережили бурное застолье, а холод стал железобетонным оправданием для опохмела. И на обратном пути, уже в темноте, мой друг чересчур лихо разогнался и чересчур поздно заметил, что машина подлетает к берегу. Резко затормозив, он раскрутил «Ниву» и завалил ее на бок. Дверная стойка оказалась слишком жесткой. Почти сутки я не приходил в сознание, а в память об отдыхе получил косой шрам у виска. И эту самую коробчонку.

Чем пустее становилась она, тем раздраженнее — я. И оттого, что не видел у Валентиныча никаких признаков сомнамбулизма, и оттого, что заранее знал: их не будет. Ближние Кольки — а их круг после его развода ограничивался полуслепой и практически глухой стряпухой Надеждой Ивановной — не припоминал никакого снохождения. И тем паче «сноживописания». Да и живописать здесь было особо негде: ни тебе мастерской, ни даже угла с мольбертом или этюдником, на котором бы Валентиныч как он раньше любил говорить, «лессировку лессировал». Вездесущие флакончики, тюбики и кисточки и тут полеживали, нс их было ничтожно мало даже для второклашки из худкружка. И резкий химический запах творчества выветрился из дома задолго до моего приезда. Тем загадочнее выглядели работы, которые мне вдруг показал Валентиныч. Это были небольшие рисунки — акварель, карандаш, пастель… Сам я мастихинов от муштабелей не отличал — тот еще, знаток! Но и у меня были любимые мастера. И хоть я не разбирался в течениях и направлениях, память иногда сохраняла манеру отдельных художников: время от времени я даже узнавал их полотна, еще не успев найти музейной таблички с мелкой подписью. И сейчас чувствовал: стиль до безумия похож на Колькин…

— Да что я, в самом деле, твою работу не признаю?! — Валентиныч раскладывал листы на столе. — Ты вот свой почерк отличаешь от других? Так же и здесь. Я вижу, что это — мое.

— И в чем проблема?

— В том, что я совершенно не помню, как это рисовалось.

— Ну, может, давно было? Забыл! Я вот ни за что не процитирую всех рецептов, которые за месяц выписал. А уж за год — и подавно.

— Шуткуете, милостивый государь? Я все свои работы помню! Как и что писал, помню! Полный список, конечно, не назову. Но если увижу — узнаю сразу!

— Каждый набросок?

— Это что, по-твоему, набросок?! — он схватил со стола карандашный рисунок. Косые струи нездешнего, тропического ливня разбиваются об асфальт. Небо — одна сплошная туча, по краям которой лютуют молнии. И в их отсветах за пеленой дождя видна фигура человека в плаще. Лица не разглядеть — скрыто шляпой. Но ощущение, что оно вот-вот покажется: человек оборачивается, точно на крик.

— Это набросок?! — уже вопил Валентиныч. — Это готовая работа! Причем далеко не самая провальная!

— Ну а если… Если ты тогда работал над несколькими вещами? Более крупные запомнил, а мелкие…

— А это? — он не слушал. — Тоже набросок?!

Пастель. Все контуры немного размыты: морское дно. Зеленоватая вода, камни, водоросли, а в самом центре — слегка занесенное песком тело утонувшей девушки. Кажется, даже заметно, как колышутся волосы…

— Ты посмотри, посмотри, глаза раскрой! — Валентиныч совал работы мне в руки. — Каждая из них — история! И все детали прописаны. Если это эскизы к моим картинам, найди у меня хоть одну похожую вещь! Найди — я тебе пятьдесят тысяч зеленых дам. Сразу же!

Пейзаж. Залитый солнцем луг, усталое великовозрастное дерево, дремлющий вдалеке лес, желтый домик с резным крылечком… Только все — прогнутое внутрь, точно вытягиваемое в вакуумную трубу. Кто-то рассматривает этот микромир через лупу. «Глаз насекомого» — поясняла надпись на обратной стороне.

— Понюхай! — продолжал Северцев. — Не так давно все сделано — вот в чем штука! А я не помню!

— Так, может, ты переутомился. Не замечал в последнее время, что стал более рассеянным, медлительным?..

— О! Новые работы? Пытаешься вернуться к музам? — В дверях с надменно-ироничной улыбкой стояла Лена — бывшая Колина жена. Десантировалась из города в самое пламя диспута.

От неожиданности я даже не сообразил, что не худо бы поздороваться. Молчал, разглядывая ее пожарно-красные туфли на небоскребных каблуках. И прикидывая, что было большей его ошибкой — женитьба или развод. Северцев же, для которого эта крохотная, но искусно вылепленная фигурка и горящий черным огнем взгляд в свое время были сильнейшими раздражителями, на появление Лены вообще не отреагировал.

— Я за вещами Вадюши, — произнесла она тем же нарочито холодным тоном. — Ты в тот раз, когда привозил его, забыл почти всю одежду.

— Лен, — я наконец вышел из ступора. — А ты уверена, что эти работы — новые?

— Ну, раньше я их не видела! Или он хорошо прятал, — бросила она уже через плечо.

Ей можно было верить — и даже больше, чем ему. Лена давно стала крупнейшим специалистом по всем периодам творчества Валентиныча. Но не оттого, что получила блестящее искусствоведческое образование. Просто она хорошо считала. В прежние, еще счастливые их годы часто бывало так. Сидим здесь же, на даче. Тихо, без лишнего гламура и статусных «випов». Банька, пиво, девушки пытаются перещебетать поющих в черемухе соловьев — словом, судьба оформила отгул за свой счет. Кто-нибудь из новых гостей начинает расслабленно и бесцельно расхаживать по дому — и понемногу рассматривает картины. V одной он задерживается дольше, чем у прочих. А потом, обойдя дом, снова возвращается: «Нет, это вот — просто чудо! Какие цвета, какая живость!» А Валентиныч и для безыскусных такт комплиментов уже вполне взогрет Бахусом и возвеселен духом. «Правда?» — вдруг выдыхает он с застенчивым видом толстухи, которой внезапно — то ли из интереса, то ли шутки ради — сказали, что у нее стройный стан. И тут же снимает картину со стены: «Возьмите! Это — ваше!» Гость, еще не веря происходящему, даже не решается ухватиться за раму. «Ну что вы! — вскрикивает он. — Не стоит, не стоит! Я совсем не поэтому…» — «Берите же! — Северцев буквально пихает его картиной. — Я тоже не поэтому и не потому. Просто хочу, чтобы это было вашим». И нерешительные пальцы гостя уже почти сжимаются на раме, как вдруг с террасы звучит зычный голос Лены: «Коля, ее же Смеянов покупает! Я давно договорилась!» — «Кто? Когда покупает?» — Ее деловитость моментально сбивает мужа с толку. Гость отдергивает руки, «Кто-кто! — Лена встает из-за стола. — Не делай вид, что не знаешь! Он уже послезавтра за ней приедет! Ты б хоть спрашивал у меня, когда стаскиваешь со стен все подряд!» Сконфуженный гость пытается сбежать на террасу, но Северцев хватает его за локоть: «Подождите! Это как-то нехорошо получается. Давайте я вам что-нибудь другое…» — «Н-н-нет! Что вы, Николай Валентиныч! Я бы и эту не взял!» — И под испепеляющим взглядом Лены гость торопится назад за стол. Туда же медленно заползает и Колька, на ходу бормоча: «Черт возьми! Какой Смеянов? Откуда взялся?» Впрочем, он быстро затихает, а картина водворяется на прежнее место. Где и висит долгие годы.