Ученик воина

повышением в звании.

Майлз покраснел: – Это же было сплошное надувательство, сэр, вы сами знаете.

– Сплошное?

– Ну… большей частью.

– О, да ты научился хитрить – даже со мной… Ты уже попробовал вкуса командования. Сумеешь ли вновь стать подчиненным? Разжалование – горькая пилюля, ее тяжело проглотить, – в его голосе отразилась давняя ирония.

– Вы же были разжалованы после Комарра, сэр.

– Да, скатился обратно до капитана.

Майлз усмехнулся уголком рта. – У меня теперь в желудке биочип, так что он все переварит. Я и это вынесу.

Граф Форхалас скептически приподнял бровь. – Какой же мичман из него выйдет, как вы думаете, а, адмирал Форкосиган?

– Думаю, мичман из него выйдет ужасный, – честно признал граф. – Но если доведенное до крайности начальство не придушит его за… э-э… чрезмерную инициативу, то в один прекрасный день он станет отличным офицером Генштаба.

Форхалас с неохотой кивнул. Глаза Майлза вспыхнули – отражением того же пламени, что горело в отцовском взгляде.

После двух дней опроса свидетелей и закулисных маневров Совет единогласно проголосовал за оправдательный приговор. Сам Грегор занял свое место по праву графа Форбарры и, будучи вызван четвертым по алфавиту, громко произнес «Невиновен!» – вместо традиционного для императора ответа «Воздерживаюсь». Прочие послушно потянулись за ним.

Кое-кто из старых политических противников графа Форкосигана выглядел так, словно предпочел бы этого не делать, но воздержался один лишь граф Форхалас. Ну, Форхалас никогда не был в партии Фордрозды, и ему не нужно было смывать с себя пятно обвинения.

– Вот храбрый ублюдок… – Граф Форкосиган привычно отсалютовал через всю залу своему самому закадычному врагу. – Хотел бы я, что бы у всех была его непреклонность – если не его убеждения.

Майлз сидел молча, до самого конца впитывая в себя этот триумф. В конце концов, теперь Елене ничего бы не угрожало…

Но была бы она счастлива? Охотничьему соколу не подходит клетка – и не важно, как много людей любуются его красотой и насколько вызолочены ее прутья. Сокол куда прекраснее, когда парит в высоте. Прекрасен так, что разрывается сердце.

Он вздохнул и двинулся вперед – бороться с собственной судьбой.

Виноградники, оплетавшие уступы склонов возле Долгого Озера неподалеку от Форкосиган-Сюрло, уже подернулись свежей зеленью. Поверхность воды, колеблемая дуновением теплого воздуха, сверкала, словно россыпь серебряных монет. Майлз читал, что где-то когда-то существовал обычай – класть монеты на глаза усопших, отправляя их в последний путь. А что, подходит. Он представил, как солнечные блики монетками опускаются на дно озера, их куча становится все выше и выше, новым островом вырывается на поверхность…

Почва была пока холодной и влажной, под поверхностью земли все еще держалась зима. Тяжело. Майлз выбросил из ямы еще одну полную лопату земли; она уже была глубиной ему по плечо.

– У тебя руки в крови, – заметила мать. – С помощью плазмотрона ты мог бы сделать то же самое