Мистические рассказы

Воронье кругом летает и в жалостном страхе кричит, и на крик собралось с села много народу. По началу потешались, — потому грубый у нас народ и жестокий, — а потом и жалко и жутко стало. Так же вот точно порой и человек… Попадет в беду и уж неминуемо погибнуть должен, и сбоку уж всем видно, что он сгинет, а он еще все силится, и счастье пытает, и мыслит, что вот-де, может, последнее усилье, и придет спасенье, а это-де пустяки, что все суставы переломаны… И самое страшное то, что со стороны-то человек это видит, а уж ничего сделать не может, только смотреть должен да сердцем казниться. Так вот и тут… Колокольня высока, и к птице ни на какой лестнице не влезешь, да она того и не стоить; камнем же ее не сшибешь и с ружья не пристрелишь, потому того-гляди в крест попадешь, и озорство выйдет…

Постояли мужики, поговорили да так и решили уйти ни с чем. Авось-дескать к утру сам либо ногу с мясом оторвет, либо удачно ее повернет и вырвется. Только, как стали расходиться, староста наш и говорит:

— Это не к добру. Ворон, говорит, всегда не к добру, а на церкви особливо. Поганая птица… Когда Христа распинали, вороны гвозди носили. Ужо посмотрите, что-нибудь неладное выйдет.

Помню на утро, как проснулся я, одолело меня любопытство, — дай, пойду, посмотрю на узника. Поди, вырвался, думаю. Но как только вышел из избы, — а жили мы от церкви совсем неподалеку, — так и вижу, все еще тут, бедняга. И показалось мне, будто он все рвется и крыльями машет, но поближе подошел, понял, что птица уж за ночь сдохла, и это ее беспокойный ветер колышет. На косогоре у нас всегда ветры… Днем уж это дело было, и кругом светло было и чисто, потому снегу за ночь намело, а как позадумался я, так опять по-вчерашнему жутко стало… Бог его знает что… И жаль-то птицу, и невесть чего-то трепетно, и тут как раз вспомнился этот шальной старик и то, что он про какого-то черного ворона сболтнул. Сам себя утешаю; говорю, что это он совсем зря, а в голове все та же дума сидит, — и черный ворон, и летучие мыши, и этот старик, не то расстрига какой, — не то раскольник.

Рассказал, конечно, отец по селу про своего гостя. И что тот про ворона говорил, тоже поведал. Заахали мужики. В один голос заговорили, что это не к добру… Порасспросил отец, не просился ли к кому в ту ночь наш гость, — никто не признался. Заезжал к нам соседний уряднику спросили у него не находили ли в их селе замерзшего человека. Вышло, что никого не находили… Отлегло у моего отца от сердца…

V.

Ворон висел и сох. В ветреные дни его в сторону колыхало, и казалось, будто он все еще жив и хочет улететь, но не может, — и по вечерам от этого делалось жутко. В снежные дни его заносило снегом, а после оттепелей он своим боком прилипал к зеленому железу острого купола. Уж и попривыкать к нему на селе начали. Днем, к примеру, подведут к церкви цыгана, что с соседнего села едет, показывают на ворона и спрашивают:

— Ты, — говорят, — не знаешь, что это за штука?

— Знаю, — отвечает.

— Так кто же, мол, это?

— А это, — говорит, — вырона…

— Ну, вот, — смеются, — и ты такой же черный, как эта вырона…

И хохочут над ним во все горло, а как вечер наступит, так все и норовят от церкви подальше… Поскорей проходят и крестятся… И как вам угодно, называйте меня суевером или нет, — только пошли у нас по селу дела, о каких в нашем тихомирном уголке доселе никогда слыхом не слыхать было. Тихий и уж немолодой мужик свою жену, невесть с чего, удушил, а потом в овине на веревку подвесил, и сам соседей в овин позвал; через неделю же во всем повинился. Потом дьячкову жену в колодце нашли, — не то сама кинулась, не то по нечаянию упала. У старшины двое взрослых сыновей померли, а на Николу пожаром край деревни смело…

Заговорил народ про ворона. Так все и порешили, что это его дело. Все видят, что снять надо, а до дела никак не дойти. Попытал было счастье наш церковный сторож, вылез из окошечка, что в куполе, да как заглянул на верх, так сейчас и оробел и назад спрятался. До ворона разве что шестом достанешь, а взглянешь вниз, — голова туманится.

Проезжал через наше село на базар соседский дьякон. Повстречал нашего батюшку и подивился на ворона.

— Как это, — говорит, — вы, ваше преподобие, не озаботитесь? Церковь не бедная, дали бы вознаграждение, а уж сняли бы такую нечисть… А то ведь соблазн, помилуйте…

Побеседовал батюшка со старостой, а когда за неделю перед Рождеством у нас сход случился, он и заявляет:

— Вот что, — говорит, — православные. Великий праздник подходит, Христос рождается, а у нас в селе такое достосожалительное бесчиние… Мы, — говорит, — с Иваном Савичем решили пять рублей дать тому, кто птицу с купола уберет… Как ни как уж сделайте вы это дело ради церкви Божией. И мне неприятно, — неравно благочинный заглянет, — да и вам соромно…

Молчит народ, и никто не решается. Староста говорит:

— Я еще от себя пятишницу прибавлю…

Но и на этот зов все немотствуют, и батюшка уж начал было укоризненные речи говорить, как вдруг мой брат Антон перед сход выступил и говорить:

— Благословите, — говорит, — меня, отец Никифор. Я это дело один оборудую…

VI.

Было это и для отца, и для меня, да, полагаю, и для самого Антона, большою внезапностью. Отец его попрекает, а он смеется.

— Эко, — говорит, — дело, подумаешь. Не на войну идти. Просто-напросто я длинный шест с крючьями сделаю, через окошко к куполу себя притяну веревкой и ворона сорву. А Ефим, — это меня так в миру именовали, — мне поможет. Кабы, говорит, дело летом было и можно было босиком лезть, так я бы все это туне сделал, а теперь надо обутому, — этак и скользко, и опасно.

Как мороз малость поотлег, Антон забрал с собою новую толстую веревку, только что с базара, и заготовленный шест и говорит мне: "пойдем". Мужичков внизу около колокольни немало собралось, а мы да еще двое парней в колокольню полезли.

— Вот, — говорит Антон, — я в это колокольное окно, — что деревянным сияньицем окружено, — вылезу, ползком по карнизу проползу и обведу основание купола кругом веревкой, — потом подыму ее себе на грудь и буду за нее держаться. А другой рукой свободно стану шестом ворона шарить.

Карниз был четверти в три, а не то и во весь аршин, и проползти по нему на высоте было не безопасно. Но ежели бы уж это дело он сделал, так, можно сказать, и вся бы опасность миновала. Антон же был маленький и худощавый и не по такому бы ободку пролез. Выпил он для смелости, привязал к поясу веревку, покрестился и вышел на дело.

— Ништо, — говорит. — Только вниз глядеть не следовает.

Замер у меня дух, как он вылез. Побледнел весь. Только и крещусь да твержу: "Господи, Господи"!.. Вдруг да, думаю… Минуты с часы показались. Но вот, вижу, с другой стороны голова завиднелась. Уж заворот делает, телом к куполу, что червь, жмется, а на самом лица нет, и руки, и губы дрожат… Ухватил я его за рубаху: — "не робей, говорю, — теперь все обошлось".

Влез Антон в окно, отдышаться не может, — словно бы с версту бегом бежал. И жалко таково улыбается.

— Ну, — говорит, — не полагал, что жив останусь, зато теперь дело слажено.

Поотдохнул малость и опять, вылезши, стал веревку кверху вздергивать и в узел затягивать. Затянул наскоро и возвращается, спокойный и ясный.

— Как вылезу — говорит, — так ты, Ефим, мне шест давай…

Что он говорил, то мы делали, и вот уже слышим, он концом шеста по крыше елозит, и скрип в сырой пустоте отдается гулко и зловеще. Затекла у меня голова, вверх смотревши, и я на минуту от окна отступил и распрямился. Вдруг слышу, внизу вся толпа, что один человек, как ахнет…

— Боже мой, думаю, неужели?..

Метнулся к окну и слышу, как внизу что-то тяжелым снопом о землю ухнуло, брата же на карнизе нет, и веревка сорвана… Сомлел я, и что дальше было, того уже самовидцем не был…

Подняли Антона, — царство ему небесное, вечный покой, легкое лежаньице — уже бездыханного, потому, падая, он головою о каменный карниз ударился и череп раскроил, так что, может, о землю уже мертвым упал. Надо так полагать, что веревка была очень уж крута и нова, и, видимо, узел на ней от натуги раскрутился, когда он, на ее крепость понадеясь, посильнее налег. Ворона же как-никак ему удалось зацепить, и после его с оборванной ногой на церковной крыше ребятишки разыскали… Похоронили брата с почетом, и отец Никифор над его гробом длинное и чувствительное слово сказал…