Хорги

— Кто бы там ни был, — произнес отец Нёнкири, — раз ноги имеет и хочет войти, пусть войдет.

Отодвинулся полог, и в жилище Ареэток словно бы тихий ветер вошел. И светло стало как днем.

Гость это был — в богатых одеждах белых и мехах, прекрасный собою. На боку его сверкала тяжелая сабля нисьпамути, какой опоясываются не простые воины, а лишь вожди.

Пока гость и хозяин, поднявшийся со своего места у очага, произносили взаимные торжественные приветствия уверанкарап, вытянув руки и в такт словам шевеля пальцами, Нёнкири сидела в уголке ни жива, ни мертва от радости, потому что сразу узнала в прекрасном госте своего спасителя — исо!

Да тот и не стал скрывать, что он медведь-оборотень, но происхождения божественного. И так, мол, полюбилась ему Нёнкири, что он ничего не желает в жизни, кроме как сделаться ее мужем. Богатые, драгоценные подарки поднес он отцу Нёнкири и поклялся, как требует обычай:

— Если дочку свою отдашь мне, до самой смерти тебя кормить буду!

Призадумался старый Ареэток. Конечно, нелегко решиться отдать дочь в жены оборотню. Однако чего не бывало на свете! Стоит лишь послушать стародавние песнопения и сказания, как станет ясно: все самое чудесное и необычное уже свершилось, и не раз. Чего ж бояться? Опять-таки, зять у него будет из дома богов! Собою он красив, могуч и грозен. Да и говорят, что медведи лишь перед чужими в шкурах появляются, а у себя дома они настоящие люди, даже одеты как люди. Вот ведь возник же исо перед будущими родственниками в человеческом облике!

Конечно, для порядка отец спросил у дочери, пойдет ли она за исо, и тотчас все услышали дуновение нежного ветерка, принесшего с ее уст слова любви и согласия.

Отныне чудилось Нёнкири, будто мир — это дорога цветения. Любовь, словно Обимур, на своих волнах ее баюкала… Однако никогда еще не было такого на свете, чтобы счастье двоих не стало кому-то третьему поперек горла.

Появился в селении чужой, пришлый человек, которого тотчас прозвали за крайнюю худобу и хилость Цепипорго — «личико рыбы». Нанялся он в богатый дом Ареэток работником и целыми днями хлопотал по хозяйству, сидел согнувшись за выделкой шкур, запасал дрова… Не мог нахвалиться им хозяин!

Нёнкири же, пребывая в блаженстве, едва ли замечала Цепипорго. И напрасно! Ведь это был не кто иной, как злобный, ужасный Минтуцци. После удара медвежьей лапой стал он хиреть, худеть и скоро сделался бледнее и слабее собственной тени. Но не иссякла в душе его злоба, возросла жажда мести. Прослышав, что белый исо заполучил в жены Нёнкири, он поклялся погибнуть, но погубить соперника.

Облик его так изменился, что Минтуцци не опасался быть узнанным. Однако исо мог учуять знакомый запах, а потому каждое утро и вечер Цепипорго украдкой натирался листьями анекани, чтобы обмануть его. И хитрость удалась…

Прижившись в доме Ареэток, начал Цепипорго прислушиваться да присматриваться, изыскивая какое ни на есть средство погубить, извести белого исо. И долго придумывать ему не пришлось. Ведь о чудесном спасении Нёнкири наперебой пели все менокоюкар — сказительницы. Так и узнал Цепипорго о серебряном таинственном кинжале, которым сделался волос из головы исо.

Не было от Цепипорго тайного уголка в жилище Ареэток, и скоро нашел он спрятанный Нёнкири таинственный кинжал и выкрал его.

И вот ночью омочил Цепипорго для надежности этот нож в ядовитом настое травы сюруку и пробрался за полог, где спали исо и его жена. Темно было кругом, но от тела оборотня исходило слабое сияние, словно звездный свет. В этом мерцании Цепипорго увидел, что Нёнкири спит, нежно обнимая исо, — и злая кровь застлала ему взор!

Размахнулся Цепипорго и что было сил ударил спящего серебряным кинжалом!

Взвился исо, обернувшись медведем, не то зарычал, не то крикнул, словно позвал кого-то, — и замертво рухнул, придавив так и не успевшего отскочить Минтуцци.

Из того и дух вон. Даже мертвый, исо врагу за свою смерть отомстил.

Тут проснулись отец Нёнкири и сородичи и принялись кричать на разные звериные голоса, чтобы душу медведя обмануть: мол, не люди, а какие-то звери в его смерти повинны! — чтобы месть мертвого отвратить.

Только Нёнкири словно окаменела.

Смерч тоски закружил ее с тех пор. Не переставала она оплакивать возлюбленного:

— Не иначе Богиня Солнца на богов смотрела, себе по сердцу никого не нашла. На людей посмотрела — вот ты ей и полюбился. Забрала она тебя на небо! Но зачем я осталась здесь? Для чего не знаю живу я!..

Стала чахнуть Нёнкири день ото дня. Поили ее отваром из трав ояв-кина и настоем коры сусуни, магическую куклу Усинап-камуй делали — все было напрасно. Сил ее последних достало лишь на то, чтобы родить сына. Крепкий, красивый мальчик на свет появился!

— Невре — медвежонок мой!.. — шепнула сыну Нёнкири — да и умерла.

IV

Женщин любить,

в обманах искусных,

что по льду скакать

на коне без подков

или в бурю корабль

без кормила вести!

Это из «Старшей Эдды», насколько помнилось Валерию Петровичу. Надеясь поразить Александру, которая иногда начинала вдруг ни с того, ни с сего сыпать стихотворными цитатами, будто яблоня переспелыми яблоками, он еще совсем недавно зазубривал подобные выражения. И как-то раз очень даже кстати ввернул в очередное объяснение, вызвав в глазах Александры искру печального сочувствия, а ведь жалость — сестрица любви:

Никто за любовь

никогда осуждать

другого не должен:

часто мудрец

опутан любовью,

глупцу непонятной…

И даже сейчас, когда страх и тревога нещадно гнали его вперед, когда догадки о судьбе Центра так и прожигали голову, он не мог отделаться от этих ненужных, не к месту всплывших слов, и ревность жалила… и доходило до того, что мнилась ему самая что ни на есть гнусная и разнузданная оргия с участием Александры, этого неизвестного тонгаса и Михаила Невре, и тогда Овсянников не сомневался, что точно такая же ревность заставила Михаила не ждать его возвращения, чтобы вместе пойти в Центр, а самому броситься в тайгу.

Женщин любить,

в обманах искусных…

Наверное, это был сущий бред. Наверное, взбаламученные нервы еще давали себя знать. Наверное, его возбуждение стояло где-то очень недалеко от безумия, но именно оно давало Овсянникову силы идти.

И если Михаил, судя по всему, преследовал Александру и Филиппа, то Валерий Петрович, идя по следу Михаила, преследовал всех троих, думая со злым пафосом:

«Да будет путь их полон горечи!..»

Там, в городе, он как мог выкраивал время для лыжных пробежек, и если не удавалось выбраться за город в лесопарк, где на крутых сопках рыжий промерзший дубняк вынуждал к причудливейшему слалому, то уж по стадиону «Динамо» гонял себя нещадно, до радостной усталости. И сейчас двигался ходко. Правда, телогрейка Михаила была ему великовата, но в валенки он намотал портянки, и хотя бы ноги не терла Михаил оставил в спешке дом незапертым, и Овсянников беззастенчиво перевернул все вверх дном, пока не отыскал в сундуке самозарядный карабин «Медведь», патроны, а также новый охотничий нож и еще кое-что, могущее пригодиться в тайге.

Едва ли, конечно… Впрочем, мало ли что может быть! Но не против зверя он вооружался: никак, ни в коем случае, ни за что нельзя было допустить в Центр непрошенных гостей! Конечно, там есть чем обороняться, но если дело дойдет до этого, то для него, Валерия Петровича Овсянникова, так сказать, директора Института Экологии, это — крах. Полные кранты, как любит говорить Александра.

Александра… Опять при мысли о ней так и взяло за сердце! И, проламываясь сквозь мелкий ольшаник, Валерий Петрович зло подумал: «Вот уж правду говорят — полюбил, как дьявол сухую вербу! А она… она сквозь мою душу ветром прошла, все на своем пути сокрушила — и дальше понеслась!»

И ужасная в своей простоте и очевидности мысль внезапно поразила его: а ведь карабин-то он взял, чтобы остановить на пути в Центр прежде всего Александру!

Овсянников так и замер. И, случайно опустив глаза, увидел вдруг, что лыжня, по которой он бежал — лыжня Михаила Невре, исчезла… Вернее, пока что оставался впереди отрезок в десяток метров, но и он таял на глазах!