Волчья шкура

Или согласиться, побыть с ним рядом еще немного? А потом собраться с силами и уехать. Навсегда.

Не оглядываясь, Ира спросила:

— Голодный, наверное? Мой руки, ужинать будем.

Анчар опустил голову. Нет у него никого. Никого, кроме нее, Ирины. Как же он теперь без нее? Что он без нее? Странная, нежная, обидчивая, как трудно с ней! А без нее и совсем невозможно. Встретились случайно, а теперь он жизни без нее не мыслит. Зачем он ей, у нее Миша есть. Одна надежда, что согласится поехать с ним в Ариэль, хоть ненадолго, а там видно будет. Но не нужен ей никто, не интересен и Анчар: никаких женских уловок и нечаянных секретиков. Поэтому спит Анчар крепко. Послушает, как Миша посапывает, как она легко дышит во сне, и закрывает глаза: спокойной ночи, постояльцы, приятных вам сновидений…

— Да, голодный, как собака, весь день в бегах, зато ключи уже у меня. Поужинаем и начнем паковаться.

Косые лучи солнца легли лиловой дымкой на холмы за городом. Тихо на улице Роз, только мальчишки играют в свой вечный футбол на дворовой стоянке, испуганно замирают, когда мяч попадает в машину, стреляют глазами по окнам, хихикают, переглянувшись, и снова бьют по мячу.

На скамейке возле палисадника, прямо под окнами Анчара, престарелые кумушки перемывают кости соседям. Повезло сегодня всем: и кумушкам, и соседям — новые жильцы въехали.

— Молодые, бездетные, тихо будет, слава Богу!

— У молодых не задержится, скоро, с Божьей помощью, приведут деток, что за семья без детей…

— Хорошо вселились, до стрельбы успели. Вот напугаются с непривычки…

— Привыкнут, это Израиль. Сколько себя помню, здесь так всегда: то стреляют, то готовятся стрелять, конца не видно.

— Да, скоро начнут, спать не дадут до утра…

— А ты говоришь, дети… Уж лучше бы дитя поплакало да перестало, чем такое каждую ночь…

— А я сплю, да-да, сплю, мне не мешает. Зять окна закрывает, телевизора не слышно, а дочка открывает: лучше пусть пуля влетит в открытое окно, чем в стекло, а он опять закрывает. Ссорятся — беда!

— Плохо, когда дома ладу нет. Тишина — вот благодать!

Вдруг из окна новых соседей раздался пронзительный визг. Кумушки мигом втянули головы в плечи, футболисты замерли. Глухой удар, еще, еще! И опять на звенящей ноте:

— Мамочка! А-а-а!

В комнате что-то грохнуло, будто толкнули тяжелый шкаф.

— Андрей! А-а-а!

Удар, удар, и тишина.

Старухи шумно выдохнули и подняли глаза вверх. Мальчишки ждали, не будет ли еще чего интересного?

— Ты, Рита, не обижайся, но «русские» — это всегда проблемы.

— Оставь, Тами, у тебя все «проблемы». Не убил бы ее, боюсь я, что-то подозрительно тихо стало.

— Может, полицию вызвать? Или за зятем сходить?

Анчар прислушался. Судя по акценту, одна «марокканка», другая «русская», третья из Индии. И глянул вниз:

— Добрый вечер соседкам! Не нужно полиции. Это всего лишь таракан, «джук». Жена таких огромных никогда не видела.

Соседки подняли головы, закивали, разулыбались, помахали руками:

— Шалом, здравствуйте, добро пожаловать…

Короткие очереди «калашникова» прорезали вечернюю тишину. «М-16» ответили им. Началось.

Он знал, что в Ариэле по вечерам стреляют. Прежний хозяин рассказал, когда ключи передавал. Показал на гребень холма:

— Там, за горой, арабская деревня. А вон, видишь, справа, — наши укрепления. Чуть стемнеет, и поехало — пальба, голоса не слышно. Да ты не бойся, по городу не стреляют, кто же позволит! Это в самом начале интифады* можно было услышать, как пули над крышами посвистывают. Помню, жена удивлялась, темно, а птички чирикают. Что за птички, спрашивала. А как узнала — в рев. Так и рыдала, пока квартиру не продали. Повезло тебе, цены на жилье вниз ухнули. Теперь я чуть не реву, люблю Ариэль, не представляю, как привыкну на новом месте…

Ирина укоризненно глянула на Андрея:

— Зачем ты так?

— А что? Нужно же чем-то бабок угомонить, пока и вправду полицию не вызвали.

— Сказал бы просто «Ирина», заодно и познакомились бы.

— Привыкай, я три дня настраивался, шептал перед сном: «же-на, же-на…», а сейчас без подготовки так лихо выпалил!

— Я от неожиданности. Знаешь, как испугалась! Думала, крылатая мышь в окно влетела и мне в глаз нацелилась.

— Скажешь тоже, крылатая мышь! Летучая, а не крылатая.

— Летучая — это совсем другое… — Ира улыбнулась и вытерла запоздалую слезинку. — Стреляют…

Что за человек? Кремень! Ничем его не тронуть. И завизжала, как по нотам, а как удержаться, если эта тварь прямо в лицо летит! И стрельба началась, а еще ночь впереди, говорят, до рассвета палят без остановки. И сумерки такие мягкие, лиловые за окном, даже жалко свет включать. Так бы и сидела, не двигаясь, а еще бы он поближе подошел… Нет, нет, и не мечтай! И так хорошо: пусть стоит возле своего окна, можно потихоньку смотреть на него, только так, чтобы не заметил, не рассердился. Жаль, но свет придется зажечь: ужинать скоро, а ничего не готово.

Ира вздохнула и поднялась со старой тахты, верно служившей Андрею все эти годы.

В это мгновение Андрей шагнул от окна ей навстречу.

— Подожди, не нужно света, подожди…

Руки, губы… Радость… Радость и счастье…

Анчар целовал Ирину и сам себе не верил: она — и так близко, ближе не бывает, и целует, и пальцами легко касается висков, и гладит мягкими ладонями его щеки, и дышит нежно в шею, и опять целует. Она — и так? Ох, Ира, Ирка!

— Ох, Ирка, наконец-то… а я уже не верил, не надеялся, думал, нет, не нужен, ну и пусть…

— Да, да, и я … Так ждала, и ругала себя, и мечтала… А ты, такой суровый, хмурый, как подступиться?

— Глупая моя, мышь крылатая… все, все, теперь навсегда, правда? Скажи, что навсегда, ну, скажи…

Анчар мягко усадил Иру на тахту.

— Как — навсегда? Нет, нет, подожди, нельзя нам навсегда! Ты не знаешь ничего! Подожди, послушай.

— Потом, потом… Все потом, завтра… Хорошо?

Ира, прикусив губу, отвела его руки. Как ей хотелось забыть обо всем и отдаться его воле, его доброй силе! И не думать, не думать, хотя бы ночь, хотя бы одну ночь за все эти годы не думать и не притворяться, что ничего не было. До утра, пусть только до утра, но не навсегда. Это ее тайна, ее ноша, ни с кем не поделишься.

Нет, так не честно. Она знает об Андрее страшное, непонятное и темное. Немного видела, о многом догадалась, но никогда не предаст его. Она сама сделала выбор после той пятницы. Теперь его очередь.

— Не обижайся, Андрей, подожди. Я должна рассказать, а ты послушай, подумай и реши, нужно ли тебе это. Я и сумку свою не разбирала, может, успею на последний автобус.

Ира говорила долго, вспомнила все подробности: и о волчьей шкуре, и о своем открытии, и о доцентше Каверзневой. Рассказала о поисках могилы, и о пустыре. Останавливалась, подбирая слова, когда вспомнила о Кагане. Снова опалил лицо жар летнего дня, и охладил пылающие щеки синий свет бездонных глаз. И дробный стук деревянных пластинок о старинную кольчугу услышала она перед тем, как провалиться в спасительное небытие.

Анчар слушал не перебивая, понимал, что Ире пришло время выговориться, и не нужен ей ни собеседник, ни сочувствие к тому, что случилось с ней. И комментарии не нужны. Достаточно того, что ее невероятная исповедь обращена к живому теплу, к единственному на всем белом свете человеку, которому она доверяет.

А она все говорила и говорила. Он несколько раз походил к окну покурить, провожал глазами огненные пунктиры над холмами, щурился от сполохов в низинах. Там шел бой.

Ира замолкала, вздыхала, и он возвращался к ней, обнимал, поглаживал по плечу, опять вслушивался в сбивчивые слова, иногда плохо улавливал смысл, понимая одно: крепко его Ирке досталось. «Откуда она о доспехах из коры знает? Читала? Не многие знают о березе Шмидта*. А я бывал в тех краях, где она растет, — Анчар криво усмехнулся. — В последней командировке». Он тряхнул головой, отгоняя неприятные воспоминания. Время его исповеди не наступит никогда.