Илион

Не-ет, пусть как-нибудь сами разбираются.

Может, сразу махнуть на Олимп? А что там? Хозяйка уже доведена до белого каления… И Громовержец с его очами-радарами… И мокрая Афродита вылезает из бака… Бр-р-р. Стало быть, на сегодня Олимп отпадает.

Остается единственное место. Вообразив его, я быстро поворачиваю диск медальона. Пока не передумал.

Я так и не надел Шлема. Елена сразу видит меня в мягком мерцании свечей.

– Хок-эн-беа-уиии? – спрашивает она и приподнимается на подушках.

Молча смотрю на нее, стоя посреди просторной спальни. Почему я здесь? Вздумай красавица позвать охрану или вытащить клинок, измученный незваный гость станет легкой добычей. Рука не поднимется даже включить медальон. Я так изможден, что не удивляюсь, почему это в половине пятого утра в покоях Парисовой супруги горят свечи.

Елена приближается ко мне, правда, без кинжала. О небо, я и забыл, как она прекрасна. Нянька Скамандрия – просто неуклюжая толстуха в сравнении с этой стройной, гибкой, нежной прелестницей, облаченной в полупрозрачные одежды.

– Хок-эн-беа-уиии? – сладко тянет она мое нестерпимое для античного слуха и губ имя. Я готов разрыдаться: красавица – единственная в мире, кому оно известно. Не считая Найтенгельзера, который, наверное, уже мертв. – Ты ранен, Хок-эн-беа-уиии?

– Ранен? – выдавливаю я. – Нет, не ранен.

Елена ведет меня в купальню, примыкающую к спальным чертогам. Здесь я впервые увидел дочь Зевса. Вокруг по-прежнему пылают свечи, ванна наполнена водой, и я замечаю собственное отражение. Колючие впалые щеки, красные глаза… Сколько же я не спал? Теперь и не вспомнишь.

– Сядь, – говорит Елена.

Бессильно опускаюсь на мраморный край купальни.

– Зачем ты пришел, Хок-эн-беа-уиии?

– И-искал по-поворотную точку. – Слова путаются в разуме и на языке.

С грехом пополам излагаю все: игру-маскарад с Ахиллом, похищение Менетида, дерзкий замысел возбудить героев на битву с богами, которая могла бы спасти… всех и вся.

– Но Патрокл жив? – спрашивает красавица. Ее темные очи прожигают меня насквозь.

– Разумеется. Я просто унес его… кое-куда.

– Ты можешь путешествовать, как боги, – полувопросительно кивает она.

– Да.

– А мальчик Гектора, Астианакс? Его ты не сумел унести?

Безмолвно качаю головой.

Дочь Леды погружается в раздумья. Прекрасные глаза чернеют. Разве может она поверить моим объяснениям? Кто я для нее вообще? Зачем виновница троянской войны подружилась со мной (хм, «подружилась»; чересчур мягкое слово для целой ночи страсти) и как поступит дальше?

Словно отвечая на последний вопрос, хозяйка выходит из ванной комнаты с самым мрачным выражением лица. Из коридора доносятся ее громкие кличи. Сейчас ворвутся стражники. Притрагиваюсь к медальону.

Рука бессильно падает. Мне больше некуда идти.

В тазере еще остался заряд, однако я не берусь за оружие. Елена возвращается, с ней еще несколько человек. Не охранников – служанок. Рабынь.

Минуту спустя мои грязные шмотки грудой свалены у стены, а девушки наполняют ванну из высоких сосудов, над которыми струится пар. Позволяю снять с себя вибрас, однако с медальоном расставаться не желаю, хоть и боюсь его намочить.

– Омойся, Хок-эн-беа-уиии. А потом, – в ее руках сверкает короткий клинок, – я сама побрею тебя. Вот, выпей. Это поднимет твой дух и восстановит былую мощь.

Женщина Париса протягивает кубок с густым зельем.

– Что здесь?

– Любимый напиток Нестора, – смеется она. – Когда-то старик навещал моего супруга, Менелая. Помогает при упадке сил.

Я принюхиваюсь, чувствуя себя подозрительным грубияном.

– Что тут намешано?

– Вино, тертый сыр и ячменная мука, – отзывается Елена и прижимает кубок к пересохшим губам; ее белоснежные пальцы касаются моей пыльной, выдубленной на солнце кожи. – И еще я добавила зеленого меда. Для сладости.

– Совсем как Цирцея, – глупо ухмыляюсь я.

– Как кто?

– Забудь. Это уже из «Одиссеи». Нешу… нешуще… несущественные пустяки.

Выпиваю залпом. Зелье ударяет по мозгам, словно копыто миссурийского мула. Я лениво размышляю о том, водятся ли мулы в Миссури тысяча двухсотого года до нашей эры.

Юные рабыни заставляют меня подняться, стягивают хитон и нижнее белье. Даже смутиться сил нет. Я так устал, и еще этот напиток… голова гудит.

– Искупайся, Хок-эн-беа-уиии. – Красавица предлагает свою руку и сводит меня в глубокую дымящуюся ванну.

Вода такая горячая, что я съеживаюсь, как дитя, и опускаюсь – медленно, боясь обжечь мошонку, но все же схожу, не в силах противиться гравитации. Когда я наконец откидываюсь на косую стену купальни, служанки намыливают мои щетинистые щеки и шею. Елена подносит острое лезвие прямо к лицу. Ничего страшного. Я доверяю ей.

Пойло старого Нестора дает о себе знать. Тело наполняется такой силой, что… в общем, если Елена предложит мне постель, непременно позову красавицу с собой. До рассвета еще пара часов. Нам хватит. С этой мыслью я блаженно смыкаю веки. Совсем ненадолго. Всего лишь на мгновение.

Когда я пробуждаюсь, яркие лучи солнца пробиваются через узкие окошки под потолком. Уже утро? Я вымыт, выбрит и даже надушен. Почему-то лежу на холодном каменном полу пустой комнаты, а не в знакомой постели на длинных ножках. Я обнажен. Совершенно гол, даже квит-медальон куда-то исчез. Ощущения возвращаются медленно, точно ленивая струйка воды еле каплет в дырявое ведро. Начинаю понимать, что связан множеством ремней. Кожаные веревки тянутся от запястий, перекрученных над головой, к железному кольцу в стене, а те, что намотаны на лодыжки раздвинутых ног, соединены с кольцами в полу.

Подобная поза и положение сами по себе достаточно неприятны. Но что еще хуже, я не один. Надо мной возвышаются пять женщин. Они глядят сверху вниз. Без улыбок. Мои руки безотчетно дергаются, пытаясь прикрыть гениталии. Ремни коротки, и ладони не опускаются даже до плеч. Бечевки на лодыжках не дают сомкнуть ноги. У всех женщин в руках блестят кинжалы. Некоторые настолько длинные, что я бы назвал их мечами.

Эти дамы мне знакомы. Посредине, рядом с Еленой, стоит Гекуба – супруга Приама, седовласая, все еще привлекательная мать Гектора с Парисом. Рука об руку с ней – Лаодика, дочь царицы и жена Геликаона. По левую сторону – Феано, дщерь Киссея, супруга конеборца Антенора и, что гораздо важнее в моей ситуации, избранная жрица Афины. Богини, чью наружность и голос присвоил себе жалкий смертный. Судя по мрачному взгляду Феано, ей уже обо всем доложили.

Последняя из собравшихся – Андромаха. Женщина, младенца которой я собирался выкрасть и отправить в ссылку на холмы Индианы. Ее лицо наиболее сурово, а пальцы нетерпеливо поигрывают острым как бритва кинжалом.

Елена присаживается подле меня на низкое ложе:

– Хок-эн-беа-уиии, ты должен поведать им все, что я слышала. Кто ты такой. Почему следил за нами. Расскажи про богов и про свои ночные похождения.

– Может, сперва отпустите меня? – Язык ворочается с большим трудом. Чем она меня опоила?

– Нет. Говори прямо сейчас. И только правду. Феано получила от богов дар провидения. Она умеет отличать ложь от истины. Даже когда слышит такой жуткий варварский акцент, как у тебя. Говори. Не пропускай ничего.

Я не тороплюсь исполнять приказание. При таких условиях, пожалуй, рот лучше держать на замке.

Феано опускается на одно колено. У этой прелестной молодой женщины глаза такие же бледно-серые, как у ее богини. Клинок у нее короткий, широкий, заточенный с обеих сторон и к тому же очень холодный. Просто ледяной. Она только что прижала его к моим яичкам. Приподняла, как жертвенное мясо на серебряной тарелочке. Острие прокалывает чувствительную промежность до крови. Я удерживаюсь от крика, однако тело содрогается, пытаясь отпрянуть.

– Начинай. И не вздумай врать. Солжешь раз – и я запихну тебе в рот правое яйцо. Солжешь дважды – проглотишь левое. Третья попытка – и псы сожрут все остальное.