Дваждырожденные

Как ни странно, в этом городе, напрягшем каменные мускулы, звенящем доспехами и опьяненном своим величием, Прийя чувствовала себя в безопасности. Ей не хватало сил, чтобы держать в руках колесницу собственной жизни и уклониться от кармического потока, несущего всех жителей ее родного города в неотвратимое будущее. Она растворялась в потоке, обращаясь в пушинку на гребне урагана. Благодаря своей невесомой легкости, эта сияющая пушинка человеческой жизни до сих пор не разбилась о каменные ребра Хастинапура, не погибла в кипящем водовороте страстей…

Именно легкость и неуловимость, способность сохранить жизнерадостность даже в трясине кшат-рийского разгула, делали ее неуязвимой. Душа девушки была более схожа с воздушным змеем, парящим в голубой дали, чем с храмом или крепостью. Бабочка на ветру, отражение света на бегущей воде, блеск светильника и шелест тонкой материи — все это было Прийей, — бесплотной и ускользающе легкой, не поддающейся моему пониманию. Зато порой мне казалось, что она полностью понимает, вернее, отражает меня. В этом умении было что-то от искусства апсары полностью воплощаться в другого человека, растворяясь в его мыслях и страстях, с той лишь разницей, что апсара при этом остается хозяйкой собственной жизни, а Прийя растворяла свою сущность в моей, отказываясь от собственного Я. Так новое отражение в зеркале стирает даже помять о предыдущем. Иногда она представлялась мне развопло-щенной сущностью, душой, которая кружит в порывах ветра над только что созданной землей, над мертвой природой, готовясь войти в камень, в воду, в каждую травинку.

Наверное, такой была первая человеческая раса, не оставившая после себя ни памяти, ни эха, ни зримого следа. Впрочем, глядя, как она танцует, как наполняются гибким движением ее бедра и руки, я забывал свои рассуждения о бестелесных душах. Тем более, стоило только опустить руку на ее талию, ощущая теплую шелковистую кожу, заглядывая во влажные зеркала распахнувшихся глаз, как исчезало знобкое ощущение смертельной опасности, притаившейся на расстоянии вытянутой руки за моей спиной. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, в каком направлении нес меня поток кармы.

Каждое утро, едва утолив голод, я вновь перемахивал через стену и окунался вместе с Прийей в жаркий пестрый водоворот Хастинапура.

Она вполголоса напевала пастушеские песни Кришны — темнолицого, загадочного друга Ард-жуны. Я сказал ей, что знаком с царем ядавов. Она не поверила. Для нее Кришна был божественным существом, героем песен и сказаний, но никак не живым человеком, подверженным страстям и теням этого мира.

— Как ты мог знать его воплоти, если он бог? — с обезоруживающей уверенностью спросила Прийя. — Вот в юности, давным давно он дей ствительно водил хороводы с простыми пастуш ками… Баловень женщин! Я иногда думаю: хоро шо б умереть и вновь воплотиться пастушкой где– то на берегу озера и слушать его свирель…сгорая от любви к Кришне.

Я невольно вызвал во внутреннем взоре облик темного героя с чарующей улыбкой. Может быть, Прийя чувствует в нем больше, чем дано мне? Но эти ее рассуждения о пастушках, сгорающих от любви…Насколько еще хватит моего благочестия вблизи от этой чистой гибкой фигурки, пронизанной солнцем и ароматом бальзамов? Хотел бы я быть Кришной?

Мы шли по узким горбатым, улочкам, и нам навстречу стекали потоки жаркого солнца, а короткие черные тени трепетали за спинами, как обрывки плащей. Ходить в такую жару — занятие довольно тягостное, тем более, что за пределами цитадели в городе почти не росли деревья, и мы оба порядком измучились. Но Прийя ничем не выдавала своей усталости. Она лишь чаще опиралась на мою подставленную руку. Потом внезапно пошатнулась, пожаловавшись на боль в ноге.

— Наверное, натерла, — с милым смущением сказала она, виновато опуская длинные ресницы.

Мое сердце чуть не растаяло от нежной жалости. Я усадил ее на придорожный камень, опустился перед ней на колени и, сняв сандалию с узкой, словно вырезанной из сандалового дерева, ноги, начал искать поврежденное место. Нога была гладкой, на удивление чистой и совершенно здоровой. Я вопросительно поднял глаза на Прийю. Она сидела, расставив тонкие руки, украшенные браслетами, чуть подавшись ко мне. Еще рельефнее выступила сплошная округлая линия, соединяющая грудь, ключицу, плавный изгиб шеи и острый холмик подбородка. Ее губы, плавающие где-то над моей головой, улыбались, а по горлу, выдавая волнение, перекатывался нежный комок.

— От твоего прикосновения все сразу прошло, — сказала она. Где-то в дальнем закоулке моей па мяти эти слова вызвали эхо, потянули из прошлого терпкую, грустную мелодию… Прийя наклонилась, звякнув браслетами, окутав меня ароматом своих благовоний. Волосы мягким ветерком овеяли мое влажное от пота лицо, а красные, словно ягоды, бусы оказались у моих губ. Через мгновение Прийя уж была в моих руках, свернувшись в них так лег ко и привычно, словно всегда принадлежала им. Камешки бус стучали по зубам, мешая целоваться, но никто из нас не хотел и не мог отстранить губы, словно торопясь утолить неодолимую жажду.

Помимо тайной, все более интересной для нас жизни, которую мы с Митрой вели в Хастинапу-ре, существовала и вполне обыденная, сводящаяся к ежедневным попыткам брахмана добиться встречи с Дхритараштрой. Каждый день мы отправлялись в цитадель. Там нас встречал кто-нибудь из придворных, не скупящихся на поклоны и улыбки. Нам вновь с учтивым многословием объясняли, что владыки не имеют возможности принять нас. Все это начинало походить на какой-то странный ритуал. Но наш брахман изо дня в день повторял безнадежные попытки.

Может быть, царь куру не знает о нас, или делает вид, что не знает, в угоду Дурьодхане. Что толку негодовать, — терпеливо объяснял он нам.

Как же мы пробьемся сквозь заслон Дурь-одханы? — спросил Митра, — похоже здесь все говорят и делают только то, что угодно ему, даже когда его имя не называется.

Наш брахман степенно кивнул:

Трусость и подлость ведут подданных по намеченной властелином дороге не хуже, чем долг и слепая преданность. Боюсь, что все, кто не принял сторону Кауравов, либо ушли из города либо погибли.

А как же патриархи? — почти разом воскликнули мы с Митрой.

Брахман пожал плечами:

— Я уже давно не видел ни Бхишму, ни Виду– ру, ни Дрону. Они почти не выходят из своих двор цов, спрятанных в цитадели.

А может быть, никаких патриархов уже нет, а от имени Высокой сабхи с братством говорит Ду-рьодхана? — предположил Митра.

Дурьодхана тоже дваждырожденный, имеющий понятие о чести и достоинстве, — ответил брахман, — нас не бросили в темницу и не убили. Это говорит о многом. Думаю, властелины колеблются. Если нам удастся обратить на себя внимание знати, то Дурьодхане придется принять посольство и допустить к патриархам.

Или поддаться соблазну и все-таки заточить нас, — добавил Митра.

Может, нам удастся использовать прислужников Духшасаны с их причудливым чувством долга, — предположил я, — неужели мы не сможем обратить жадность и страх сановника в свою пользу?

Митра удивленно взглянул на меня и радостно засмеялся:

— Муни прав. Когда правитель сам не доро жит законом, то, помимо рабской покорности, по лучает и предательство. Прошу вашего позволе ния поговорить с придворным наедине. Я не буду сулить ему золота, но расскажу о силе Пандавов. О том, что война неизбежна, им твердит сам Ду рьодхана. Я пообещаю ему только одно — сохра нить жизнь, когда Пандавы войдут в Хастинапур. Просто заменю один страх другим, открою надеж ду и потребую платы.

Я с удивлением смотрел на моего друга. Все-таки Хастинапур успел нас многому научить. Неужели коварство и страх стали неизбежным оружием Калиюги? Как легко мы перенимаем его у самых низких и презренных врагов. Митра не слышал моих сомнений, его глаза горели радостным возбуждением. Почти не дыша, он смотрел на брахмана, ожидая его одобрения. Наш брахман надолго задумался, глядя на пурпурные тени, бегающие по каменным стенкам очага. Наверное, он пытался прозреть кармические последствия наших деяний и мыслей. А может быть, просто размышлял о том, как быстро забываются законы братства дваждырожденных среди его последних учеников. Наконец, брахман вздохнул и перевел взгляд с огня на меня и Митру. В его взгляде были боль и усталость.