Возмущение праха

А дальше я стал вести себя странно и действовать не размышляя, словно по чьему-то приказу, как зомби, только не зная, кто или что мне приказывает. Да и настоящие зомби тоже, наверное, не знают этого.

Я внезапно сорвался в Киев и стал разыскивать Фиму. Нашел его жилище, и оказалось, уже опоздал. Мать Фимы уже три месяца, как умерла, и он после похорон неделями не выходил из дома и тихо спивался. А несколько дней назад приехали какие-то люди, показали какие-то удостоверения и увезли его неизвестно куда.

Но мне, увы, было известно куда. Уже не удивляясь собственным действиям, я начал искать его в Петербурге. Институт отпадал — там все еще, по академической линии, хозяином оставался Крот. Я стая обследовать одну за другой все, какие я знал, квартиры, принадлежавшие Порфирию, и обнаружил Фиму там, где менее всего ожидал: в месте его прежнего заточения, куда полгода назад поместил его я.

Дом напротив весной поставили на капитальный ремонт. Найдя внутрь него лаз, я подолгу простаивал вечерами у пыльных полувыбитых окон второго этажа, изучая в бинокль невеселую жизнь Фимы. Если можно назвать жизнью сочетание компьютер плюс водка. Да… выходит, иметь слишком хорошие мозги тоже скверно.

Фиму стерегли два охранника, и теперь уже не с помповыми ружьями, а вооруженные автоматами и пистолетами. Там же почти все время находился человек, обладавший правом давать им указания.

Значит, действительно на Фиму была сделана серьезная ставка.

Один раз я видел человека, сидевшего с Фимой у компьютера. Фима что-то ему втолковывал, и он время от времени кивал.

В количестве водки Фиму не ограничивали: еще в бытность его в «Общем деле» все знали — в пьяном виде он работает ничуть не хуже, чем в трезвом. Днем он пил понемногу, в одиночестве и не отходя от компьютера, а вечером, видимо по его желанию, к нему иногда присоединялся начальник охраны. Еду привозили готовую, охранники ее только разогревали.

Выглядел Фима прескверно. Лицо его сделалось одутловатым и оставалось всегда неподвижным. На прогулки его не выводили, и, хотя на дворе был теплый июнь, любая попытка Фимы приоткрыть окно мгновенно пресекалась. Но он с туповатым упорством вновь и вновь повторял такие попытки.

Столь нелепый способ содержания столь важной мозговой единицы мог означать только одно: пристанище это было сугубо временным и где-то шло срочное оборудование специального исследовательского центра.

В общем, охрана была не слишком крутая. Да и чего им бояться? Фима мог интересовать только Крота и Амвросия, а откуда они могли знать о его похищении, да и что могли сделать.

В общем, умыкнуть у них Фиму было вполне возможно, но вот что с ним делать потом? С пьяным беспомощным человеком? Разве что к Кроту в Институт… а они там пусть думают.

Охранников было две пары, сменявшиеся через день, и я внимательно изучал их повадки. Особенно тех двоих, которые после отбытия начальства и отхода Фимы в его келье ко сну садились иногда выпивать. Один из них курил, а второму это не нравилось, и он открывал окно для проветривания.

Ключ от этой квартиры у меня сохранился, и я разок тихонько подсунулся к двери, чтобы убедиться, что замок не сменили.

Тянуть больше не следовало, потому что Фиму в любой момент могли перевести в другое, более надежное место содержания. Я заранее припарковал тачку в переулке у соседнего дома, так что к ней можно было добраться, не выходя на улицу, через проходной двор. Дальше все шло по расписанию. Начальник охраны уехал, Фима прилег, не раздеваясь, вздремнуть, и один из охранников побежал за водкой. Я знал, что он будет отсутствовать шесть минут.

У двери я был через сорок секунд, значит, у меня оставалось еще пять минут с небольшим. Навинчивая глушитель на ствол, я поймал себя на мысли, что повторяю у этой двери действия Васи, которые год назад привели его к неудачному финишу.

Я помнил этот замок и умел вставлять ключ бесшумно. К моей удаче, на улице залаяла собака — я повернул ключ и распахнул дверь. Парень с глупым видом поднялся мне навстречу, — наверное, решил, что вернулось начальство.

— Оружие на пол, — скомандовал я, но этот идиот поднял автомат и передернул затвор. Мне пришлось выстрелить первым. Извини, приятель, но играть надо по правилам.

Услышав выстрел, из своей комнаты выскочил Фима и рванулся к открытому окну.

— Стоять, Фима! Это я, Крокодил!

Но он был невменяем и неуклюже влез на подоконник. Я подбежал и попытался схватить его за йоги, но не успел, и в моей руке остался только его башмак.

Золушка сраная, пристрелю, подумал я в бешенстве, — и в этот момент за окном грохнул выстрел.

Я осторожно выглянул — Фима лежал, и голова его выглядела как-то ненормально… Ему снесло часть черепа, понял я, — значит, крупный калибр.

По улице к нему бежал второй охранник, с пушкой в руке, а в другую сторону, что есть мочи, улепетывали двое прохожих.

Невезучая квартира, думал я, удирая через проходной двор. Но у Васи тогда результат был еще хуже… Да, Фима… неловко вышло… прости, старик… но ведь это я не ради спасения человечества… я воевал за своих детей.

59. ПРОКОПИЙ

Безумец… Ребенок, возжелавший никогда не стать взрослым. Посредством научной магии истребивший в душе своей родителя своего. И более древняя часть сознания, не доступная его непросветленному разуму, постепенно в нем угасает.

Никому не будет отказано в воскресении, но было бы что воскрешать.

Угасание уводит хрупкую сущность эго на границу темной зоны небытия, где происходит сокрытие знания и рассеяние воли, перед полетом сквозь тьму к новым вспышкам сознания.

Но я еще здесь, и по ночам, когда все и вся спит, иногда открываю глаза, и мир становится проницаемым зрению. Стены и потолок исчезают, и мне ведомо звездное небо и закон бытия светил. И где-то, может быть, рядом, а может быть, среди звезд Крот и Амвросий, и с ними иные сущности, способные мыслить, подобно игрокам, наказанным вечной игрою в кости, без конца переплетают цепочки генов, миллионы раз из миллионов кубиков пытаются сложить слово «бессмертие» и все роют и роют кощунственный свой тоннель в замысле Божьем, великом, непостижимом, а Господь это терпит. Неисповедимы пути Господни.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Преимущество послесловий к книгам, подобным этой, состоит в следующем: пишущему не требуется предполагать, что книга, о которой он пишет, уже прочитана читателем. Вместо предположения он (я) может исходить из очевидного факта: если уж читатель купил детектив, то не для того, чтобы поставить на полку, а если взял почитать, то действительно прочтет.

Вообще, многие утверждения, кажущиеся на первый взгляд тривиальными, далеко не бесспорны. Например: «Книги нужны человеку для того, чтобы читать». Будь это действительно так, библиотеки опустели бы на три четверти (включая, разумеется, и домашние библиотеки) и набор стимулов к писательству существенно изменился бы. На самом деле есть книга, предназначенные для листания, для разового заглядывания, для того, чтобы считаться существующими, сигнализировать о существовании автора. Есть книга, которые мы ставим на полку в надежде (довольно смутной) когда нибудь их открыть. Наш взгляд, скользящий по корешкам, любовно задерживается на этих мудрых книгах, вселяя приятное чувство, будто мы тоже (хотя бы отчасти) умны содержащимся в них умом. Ради такого чувства в принципе стоит приобретать книгу (разве не купили бы мы, например, излучатель благополучия по сходной цене) — тем более что всякая надежда, даже самая смутная, может в один прекрасный день стать реальностью… Одним словом, множество разных причин поддерживают своды галактики Гутенберга. Если даже предположить, что книги вообще вдруг перестанут читать, то книгоиздание все же не прекратится (хотя, конечно, резко уменьшится), если только сохранятся «остальные причины», гарантирующие существование книги.