Радио Хоспис

Стас обернулся. Она сидела, обхватив себя руками и прислонившись боком к переборке. В салоне было прохладно, хотя, конечно, намного теплее, чем снаружи. Алиса улыбнулась и показала пальцем на его лоб.

– Смешная складка. Там, где прижимался к стеклу.

– Ну, – Стас пожал плечами, – по крайней мере эта морщина рано или поздно разгладится. В отличие от остальных.

– Не напрашивайся на комплименты, – покачала головой Алиса, – на старика ты не похож.

Стас усмехнулся и снова повернулся ногами в проход между креслами. Опять хотелось курить, но он не знал, можно ли курить в гондоле дирижабля.

– Я пару раз летал на военных самолетах. Даже с парашютом прыгал. А на дирижаблях пока не приходилось. Отец собирался взять меня как-то в экспедицию на большом дирижабле, знаешь, такие, с твердым корпусом. Но не сложилось, у нас в мореходке тогда объявили карантин, и все осенние каникулы мы просидели в казарме.

– А я летала, – сказала Алиса. – У пароходства был туристический дирижабль. Огромный, двухпалубный, с танцевальной залой, большой столовой, каютами. Как-то раз туда набирали официантов на замену, а у меня было окно в рейсах, и я согласилась. Думала, полетаю, посмотрю, как это… – Алиса грустно улыбнулась.

– Ну и как?

– Даже в иллюминатор ни разу не посмотрела, некогда было. Только и бегала с подносом между кухней и столовой. Так что даже не знаю, считается ли тот полет.

– Да уж… – Стас покачал головой. – Знаешь, а зато вот Шраму… Андрею пришлось полетать. Во время войны он почти полгода на грузовом дирижабле пролетал между Суматрой и каким-то островом. Не помню названия.

– Ого… Как у Жюля Верна.

– Что-то вроде того.

Стас неожиданно для самого себя протянул руку, взял холодную ладонь Алисы и, поднеся к губам, стал на нее дышать. По ее щекам растекся румянец, и Стас подумал, что вот сейчас она отнимет руку. Но Алиса подняла вторую и поднесла к его губам.

– Так лучше? – спросил Стас.

– Намного.

Он притянул ее к себе, наклонился. Она не сопротивлялась, подалась вперед и подставила губы. Они были сухие и горячие.

На самом деле полет дирижабля вовсе не был бесшумным. Переборки то и дело принимались поскрипывать, что-то постоянно завывало наверху, в узком пространстве между гондолой и баллоном, винтовые рули меняли направление не плавно, а резко, с характерными громкими щелчками. И все же ни один из этих звуков не способен был заглушить биение сердца Стаса. Он смотрел на Алису, которая, укутавшись в его пальто, задремала на своем месте. Задремала, но так и не отпустила руку. Сидеть так было неудобно, но Стас боялся пошевелиться. Все это – полет на дирижабле, первый за долгое время поцелуй, рука женщины в его ладони – это напоминало сон. Одно движение – и сон рассеется…

Страшно было даже думать об этом. Эти мысли, мысли о женщине, это было… незнакомо. Странно. Жизнь вдруг закружилась снежным бураном, понеслась поземкой вдоль только ей известной дороги. А куда? Бывало, часы растягивались в бесконечность, а тут вдруг дни стали ужиматься в часы, и в каждом часе было что-то чужое, опасное, неизвестное. Но это-то как раз и не пугало, это было привычно, он словно ждал перемен с тех пор, как перемены в его жизни почти перестали происходить, а все, что происходило, было похоже на пологую лестницу – ступень за ступенью он куда-то шел и знал, что будет еще одна ступень, и еще, и еще. Они, эти перемены, были неизменны, как день сменяет вечер, а вечер ночь. Он знал, что будет утро, он знал, что будет еще ступень. И все же в этой рутине смены дня и ночи всегда было что-то временное. Он словно чувствовал, что рано или поздно налетит ураган и солнца не станет посреди дня. Чувствовал, что еще придется закинуть за спину вещмешок и выйти на дорогу. Кто-то скажет слово. Кто-то подпишет приказ. Кто-то вскроет пакет. И вот уже идут по новым дорогам старые солдаты, а на дорогах все та же пыль, пропитанная потом, усталостью, размеренностью шагов, кровью, жаждой. Войной. Да, он ненавидел ее, ненавидел эту пыль, всей душой отрицал свою причастность к размеренной поступи солдатских ботинок. Но что толку в этом отрицании? Вот он, на той же дороге, и вот оно, осознание: здесь его место. Не в теплом кабинете, не за рулем машины, не в родовом особняке и даже не за дружеским столом. А здесь, в пыли, в незнании, в ожидании приказа судьбы, в том, что завтра может настать, а может и не настать. И это, увы, не пугало, хотя хотелось бояться именно этого.

А мысль о женщине пугала. Заставляла оглядываться через плечо. Словно искать чьего-то совета, словно говорить: как же так, разве это мое, разве могло случиться это в моей жизни? Но кто ответит? Дорога? Так ей все равно. Друзья? Но они такие же, как и он сам, они растеряются от такого вопроса и не найдут что сказать. Тогда, может, Бог? Стас вздохнул, глядя в иллюминатор за плечом уснувшей Алисы. Бог хорош тем, что к Нему всегда можно обратиться. Беда в том, что, когда спрашиваешь у Бога, отвечать приходится самому.

Стас осторожно высвободил свою руку из ладоней Алисы, откинулся в кресле. Вдруг навалилась усталость. Он закрыл глаза и стал проваливаться в сон.

И уже через мгновение шагал по залитому осенним солнцем саду, и на крыльце его ждал отец.

Стас проснулся внезапно. Рывком, как от пощечины. Вскинулся, оглядываясь. Все спали. Алиса поджала ноги, каким-то образом уместилась в кресле, укрывшись пальто Стаса. Шрам спал, смешно откинувшись, запрокинув голову, приоткрыв рот. На лице как-то четче обычного выделялся белесый шрам, нанесенный офицерской шашкой. Арчи, кинув свое пальто на пол, растянулся на корме. Как раз уместился поперек салона. Вот с шириной у толстяка была проблема. Едва влез между последними креслами и переборкой.

Что же все-таки его разбудило? Стас оглянулся в сторону носа гондолы. На передних креслах, перекинув длинные тощие ноги через проход, спал, надвинув шляпу на глаза, Скальпель. Даже в этом было что-то пижонское, и Стас, не удержавшись, усмехнулся.

Невольно поискал глазами Бруно, потом одернул себя. На мгновение сбилось дыхание. Стас выдержал это мгновение, глядя перед собой. Потом вдохнул полной грудью. Бруно сгорел вместе с верным «Студебеккером», он там, на безжизненной дороге, ведущей в оставленный почти всеми прежними жителями район под Стеной… Впрочем, нет, это уже не Бруно. Бруно здесь, в сердце, в памяти, в оборванных на полуслове диалогах, в хриплой печали. И теперь так будет всегда. Можно, конечно, дать горечи овладеть собой, но сам Бруно этого бы не понял, не одобрил бы. Он укоризненно взглянул бы из-под насупленных бровей и молча покачал головой.

Осторожно, чтобы не разбудить Алису, Стас поднялся с кресла, присел на корточки и открыл люк в кабину стрелка. Латинос спал, уронив голову на стальное ложе пулемета. Внизу, под стеклянным полом, текло и текло бесконечное море зимнего леса, изредка прерываемое белыми просеками. Похоже на бумажные ленты, которые, крест-накрест клеили на стекла окон во время войны. Если где-то рядом взрывалась авиационная бомба или артиллерийский снаряд, стекла начинали вибрировать и нередко лопались. А бумажные ленты предохраняли от этого.

Стас закрыл люк, поднялся. Снова огляделся. И вдруг понял.

Тишина. Исчезло ровное гудение моторов, приводящих в движение винты на корме и по бокам гондолы. Стас прошел через салон, перешагнул через ноги Скальпеля. Тот что-то пробормотал во сне. То ли на латыни, то ли просто невразумительно выругался.

Татьяна не спала, но было заметно, как она устала. Сидела в кресле пилота, облокотившись о стальное колесо штурвала. Перед нею на обитом бронзовыми пластинами приборном щитке вертели стрелками все эти гироскопы, авиатермометры, вариометры… Бронза между круглыми зрачками циферблатов была щедро усеяна оспинами окисления.

– Почему моторы не работают? – тихо, чтобы не разбудить спящих, спросил Стас.

Девушка подняла голову, ответила, пожав плечами:

– Ветер попутный. Горючее надо экономить. К тому же здесь за нами некому гнаться.