Возмущение праха

«Выписавшись» из «детской», Полина жила в своей комнате при лаборатории — куда-либо ездить у нее не было сил, и в любую минуту ей могла потребоваться аппаратура для реанимации. Невесело это, конечно, — осознавать себя пациенткой в институте, где проработала всю жизнь.

— Надо бы поскорее пройти рекомбинацию, почему она со дня на день откладывается? — Я теперь, разговаривая с ней, не мог заставить себя произнести ни «ты», ни «вы» и потому выбирал безличные формы обращения.

— Он готовит сеанс, но есть сложности. Случай не предусмотренный. Не знаю, что из этого выйдет. — В ее голосе слышалась бесконечная усталость. — Меня не волнует, как я выгляжу, но я потеряла возможность работать. Моя беда только в этом. — Она медленно навела на меня черные дырочки своих зрачков, и я подумал: если бы ее лицо могло сейчас выразить какую-либо эмоцию, то это было бы презрение.

Я часто заходил к малышу, и порой мне казалось, он меня узнает — но, скорее всего, я принимал желаемое за действительное. Никаких ограничений на мое общение с ним наложено не было, но из пояснений Крота второй сиделке, Люсиной сменщице, я узнал с удивлением, что имею право в любое время посещать детскую в качестве главы службы безопасности, а вовсе не как отец ребенка. Последнее обстоятельство интеллект Крота, по-видимому, отбрасывал как незначащую мелочь. Это меня устраивало, ибо развязывало руки не только морально, но и физически: ему не приходило в голову, что мой интерес к малышу — нечто большее сверх простого любопытства, и, соответственно, не приходило в голову и принимать против меня меры предосторожности. Сам он придирчиво следил за физиологией, режимом содержания и питания ребенка, но притрагивался к нему только для наклейки или снятия датчиков и никогда не пытался с ним разговаривать.

По истечении двух недель после родов Рыжая пошла в загс и надлежащим образом зарегистрировала двойню. Моего малыша, с молчаливого согласия Полины, я велел назвать Прокопием, а девочку Валька нарекла Валентиной, ибо в их семье всех женщин всегда звали только так. Когда я сообщил об этом событии Полине, она в ответ только кивнула, не проявив заинтересованности в дополнительной информации. Крот же так ни разу и не спросил, легализовано ли положение младенца в этом мире с юридической точки зрения и какое у него имя. Он называл его всегда одинаково — «ребенок» и говорил о нем только в третьем лице. Прокопий, увы, для него был лабораторной зверушкой, подлежащей особо тщательному уходу в силу свой уникальной ценности для науки. Впрочем, как я уже говорил, мне это было на руку.

В основном я уже был готов к предстоящим событиям. Оставалось придумать, что делать с Философом. Рыцари «Общего дела» тоже маялись этой проблемой, но по иным, чем я, причинам. Он прочно застрял у любвеобильной дамочки, с которой я его свел, хотя и находил время для неспешного изучения трудов Основателя и писания в связи с ними каких-то своих заметок. С точки зрения Амвросия и компании, ему с этим пора уже было покончить и пройти сеанс посвящения, он же категорически отказывался. Рыцари пребывали в глубокой скорби, но применить насилие не решались, то ли считая его принципиально недопустимым, то ли практически бесполезным. Меня же беспокоило, если после ниспровержения «Извращенного действия» в дело вмешаются силовые структуры наподобие ФСБ — они начнут своими методами вытряхивать из него информацию обо мне и поймут слишком поздно, что он таковой не располагает. Но что я мог сделать — спрятать его от них мне было некуда. Я ограничился тем, что посоветовал ему полностью переехать к мадам и ни при каких обстоятельствах не посещать ни своей нынешней квартиры, ни прежнего жилища в коммуналке, пока я не дам сигнал отбоя тревоги. Он пришел в недоумение и начал задавать вопросы, на которые у меня не имелось ответов, но дама сразу приняла к сведению мою рекомендацию, и она была буквально выполнена.

Деятельность конторы Щепинского я теперь отслеживал непрерывно и тщательно по всем доступным каналам. В первой половине апреля прошел лишь один сеанс омоложения престарелого армейского генерала, который остался не вполне доволен своей новой внешностью. Лаборатория «икс» бездействовала: чекисты не злоупотребляли услугами Щепинского. В полной мере сознавая незаконность и одиозность методики временного оживления трупов, они обращались к ней лишь в случаях крайней необходимости.

Наконец после двадцатого апреля появились признаки предстоящих серьезных сеансов. Сначала Щепинского побеспокоили по телефону поздно вечером у Виолетты и в буквальном смысле слова извлекли из объятий любимой ученицы. Звонил лейтенант-порученец с одной только целью: предупредить, что в девять утра в Институте его навестит полковник Коржихин.

— Что, сеанс? Ничего не выйдет, — засуетился одуревший от неожиданности Щепинский, — надо было заранее предупредить! Ведь нужна подготовка, уверяю вас, не простая! — Даже застигнутый врасплох, он достаточно удачно привирал в свою пользу.

— Нет, нет, профессор. Ясное дело, мы понимаем, — поспешил успокоить его лейтенант, — полковник приедет для предварительного согласования. Как говорится, поставить задачу.

— А, это другое дело. Конечно, я с удовольствием, так и передайте ему. — В голосе Щепинского появились вальяжные бархатные нотки.

Предварительный визит полковника означал несомненную важность грядущего сеанса и вероятное присутствие на нем генерала Чешуйцева. Над этим стоило подумать…

50. КРОКОДИЛ

О чем тут думать, придурок? Пора не думать, а действовать. Нечего клебздонить о разных масштабах времени, херня все это. А отсчет времени начнется именно сейчас, единственный и настоящий отсчет, и рассуждать больше некогда.

Да, зевать было нельзя: если к Щепинскому намыливаются важные шишки, в лаборатории завтра же могут осесть их люди. Нынче ночью там на входе дежурил Бугай, его следующий выход на работу — через три дня, и я решил реагировать резко. Такая уж особенность этой охоты, что прицелиться и нажать на спуск надо заранее, когда еще дичи не видишь. Но я верил, что мой охотничий инстинкт не подведет, — я чуял крупного зверя.

Я выволок из постели Васю, и мы вместе заявились в жилище Фимы, к удивлению охранявшего его человека Порфирия. Стащив пьяного в дым Фиму с его не менее пьяной Дуньки, мы скормили ему лошадиную дозу противоалкогольных таблеток, и он стал пригоден для работы. Я не стал брать с собой горилл Порфирия: ни к чему сейчас лишние уши, глаза и, главное, языки.

Мы вломились втроем в «Извращенное действие» без предупреждения — лишние телефонные звонки туда сейчас тоже ни к чему, но Бугай нас встретил, как родных: он уже выучил, что любой мой визит означает внеплановую подачку зелеными американскими купюрами.

Пока Вася вскрывал нужные двери и сейфы, я на вахте контролировал Бугая, а после, приставив к нему Васю, присоединился к Фиме. Мы первым делом проинспектировали содержимое сейфов и письменных столов Щепинского и Харченко, по части дискет, а также винчестеры всех компьютеров — ничего для нас нового обнаружено не было. Затем Фима заменил все имевшиеся в распоряжении Щепинского гипнограммы искаженными их вариантами, над которыми в свое время достаточно потрудился. При этом с его лица не сходила странная ухмылка, выражающая не то гадливость, не то удовольствие, а может быть, то и другое вместе. И все с той же ухмылочкой он еще раз заверил, что Щепинскому, при его квалификации, никогда не заметить подмены программ, и, более того, единственный человек в мире, кроме самого Фимы, способный на это, — Крот.

Вся операция заняла у нас около трех часов. Ну что же, карты сданы, скоро настанет время их открывать. Большая охота началась, и пусть повезет нормальным людям, даже и набитым деньгами, не сунуться в ближайшее время к Щепинскому. Невод не различает плохой и хорошей рыбы, а капкан — неправых и правых.