Удар гильотины

– Ну, – сказал Мейден. – Вот эта колонна.

Манн стоял с ним рядом и приходил в себя. Ночной воздух был не просто прохладным, он был еще и живым, в отличие от мертвого воздуха комнаты на третьем этаже Управления. На Манна почему-то напала неудержимая икота, он хотел извиниться, но не мог, неожиданно в его руке оказалась пластиковая полуторалитровая бутылка пепси-колы, не полная, в ней даже половины не было, Манну показалось, что это – живительный источник, он запрокинул голову и выпил до дна, пролил себе на рубашку, и ему стало холодно, оказывается, со стороны бухты дул пронзительный ветер, сержант забрал у Манна бутылку и швырнул ее, как опытный баскетболист, в мусорный бак, приткнувшийся у колонны, будто ребенок, державшийся за материнскую юбку.

Мейден стоял на коленях и что-то делал, Манну было плохо видно, он подошел ближе, но сержант крепко ухватил его за локоть, и пришлось остановиться, он стоял за спиной старшего инспектора и повторял – скорее всего мысленно: «Ну, что там? Что?»

– Вот, – сказал Мейден, поднимаясь с колен. В руке у него был белый конверт без адреса и марки.

– Осторожно, – сказал Манн, – там могут быть отпечатки.

– Не учите, – буркнул Мейден. Он держал конверт двумя пальцами за угол. Кивнул полицейскому, и тот протянул старшему инспектору полиэтиленовый пакет, куда доказательство было положено со всеми предосторожностями.

– Что там внутри? – нетерпеливо спросил Манн, усаживаясь в машину рядом с сержантом.

– Не знаю, – коротко отозвался Мейден и с места набрал такую скорость, что Манна вдавило в спинку сидения.

– Что же там было? – спросила Кристина, потому что Манн замолчал, он ничего больше не мог добавить к собственному рассказу, сидел на том же диване, что и несколько часов назад, ноги вытянул, обеими руками крепко обнимал высокий бокал с виски, он позволил налить себе спиртное, даже потребовал, к удивлению Кристины и Эльзы, приехавшей к подруге после ее неожиданного среди ночи звонка. Манн держал в руках бокал, но так и не отпил, рассказывал медленно, вспоминал, будто собирал пазл, не пропуская ни одного элемента, и уже почти сложил, но в это время у него закончились слова, хотя на самом деле слова не имели значения, нужно было что-то сделать, чтобы пазл сложился окончательно, а делать ничего Манн не собирался, не мог и не хотел, а потому в ответ на вопрос Кристины лишь покачал головой, посмотрел на бокал, поставил его на стол и взглядом дал понять, что выпил бы чего-нибудь другого, безалкогольного.

– Могу себе представить, – сказал Ритвелд. Он тоже был здесь, сидел рядом с Эдуардом, мужем Эльзы, с которым только что познакомился, но успел до появления измученного Манна обсудить не только все мыслимые и немыслимые возможности его освобождения, но и шансы «Реала» на первое место в Лиге чемпионов. – Собственно, это только одно и могло быть, если хорошенько подумать…

– Что? – повернулись к нему одновременно Кристина и Эльза.

– Что мог писатель оставить на бумаге? – пожал плечами Ритвелд. – Что мог художник оставить на обрывке холста? Композитор – на нотном листе? Текст, картину, музыкальную фразу… Отрывок из нового романа. Верно?

Манн кивнул. Он обнаружил перед собой стакан апельсинового сока, отпил несколько глотков, непроизнесенные слова сами собой отлепились от его гортани, и голос свой он услышал со стороны, будто из радиоприемника, вместе с какими-то помехами – шипением, шорохами, потрескиванием, он понял, что это болит голова, и действительно: посторонние звуки сразу преобразовались в болевые ощущения, заломило в затылке, в висках запульсировало…

– Да, – сказал Манн. – Отрывок. Текст, написанный от руки. «Я вошел в комнату и увидел себя, высунувшегося в окно и смотревшего, как уходила по улице женщина, которую я любил и от которой сам отказался, не представляя, как этот поступок отразится на моем душевном состоянии»…

– Корявая фраза, – поморщилась Кристина. – Впрочем, тут он весь, какой был… «Я любил… мое душевное состояние»… А что переживала женщина… Что там дальше?

– «Я ненавидел ее, я ненавидел себя, я не мог больше терпеть и подошел к себе сзади, и, Господи, с каким наслаждением я склонился над собой и опустил раму себе на голову, звук был глухим и очень громким, я ощутил невыносимую боль в затылке, будто нож гильотины упал на мою шею»…

– Вы так точно все запомнили? – подал голос Эдуард, Эльза взяла мужа за руку и взглядом заставила замолчать.

– У Тиля фотографическая память, – сказала она. – А дальше?

– Ничего, – сказал Манн. – Обрыв строки. Мейден привел меня в свой кабинет, сначала он не хотел показывать, читал сам, но потом все-таки… А я сказал: «Это должно быть в его компьютере. Вы проверяли его компьютер, старший инспектор?» Конечно, они искали файлы, записанные в последние часы перед происшествием… Ничего интересного, по словам Мейдена. Ничего, что могло, по его мнению, иметь отношение к делу. Текст, который… Он действительно из романа. «Ты и я – слово единое».

– Это же старый роман! – воскликнула Кристина. – Ему лет десять, я его читала еще в институте и не думала, что когда-нибудь…

Она прикусила язык, но мысль не могла закончиться на середине, и Манн, конечно, уловил окончание, а может, сам заполнил возникшую пустоту: «…буду спать с этим человеком»…

– Да, – кивнул он. – Старый роман.

Фраза прозвучала двусмысленно, и Манн отвернулся.

– Там не было этой фразы!

– Была, – сказал Манн. – Мейден потащил меня с собой в дом Веерке, мы вошли через черный ход, поднялись по винтовой лестнице, и я опять испытал… это было, как новое deja vu… Мейден искал в компьютере, а я на полках, и нашли мы одновременно – файл с текстом и фотографией, а еще книжку, довольно потрепанную…

– Фотография? – спросила Кристина.

– Да. Густав Веерке сфотографирован сзади, он наполовину высунулся в окно, а фотограф подошел почти вплотную, и понятно, что аппарат у него в левой руке, а правую он протянул и сейчас нажмет на шпингалет… Цифровая фотография, это мы с Мейденом сразу поняли по величине разрешения, 72 пиксела на дюйм, если бы Веерке сканировал с бумажного снимка, разрешение было бы выше.

– Дата, – сказал Ритвелд. – Там стояла дата?

– Конечно, – кивнул Манн. – Фотография была записана на диск за две недели до… Нет, не до того вечера… За две недели до выхода книги. Девять лет назад. И в книге мы эту фразу быстро нашли. Она из сна главного героя, он просыпается, понимает, что видел кошмар… Больше об этом в книге ничего нет.

– И эта единственная фраза, – сказал Ритвелд напряженным голосом, – так подействовала на Мейдена, что он вас отпустил, Тиль? Не оставил до утра? Среди ночи отвез вас домой?

– Не домой, я попросил отвезти меня сюда…

– И Мейден…

– Вы правы, Христиан, не только фраза из романа и не только фотография… Мейден все равно не мог поверить в то, что человек может раздвоиться, две реальности – соединиться, разрозненные элементы пазла – оказаться идентичными… Когда мы возвращались из квартиры Веерке, он тихо ругался себе под нос и, кажется, склонен был приписать все мне, будто я специально…Но когда мы вошли в кабинет, он вспомнил. «Послушайте, Манн, – сказал он, – эта ваша синяя рубашка… Вы давно в ней ходите?»

– Послушайте, Манн, – сказал Мейден, пропустив детектива в кабинет. Старший инспектор остановился на пороге, прикрыл за собой дверь, но неожиданная мысль, пришедшая ему в голову, сковала движения, и он лишь следил за тем, как Манн искал, куда сесть, детектив не хотел садиться на жесткий стул для допрашиваемых, не хотел садиться ни на один из стульев, стоявших вдоль стены, ходил по кабинету кругами, а Мейден смотрел на него, стоя у двери, и говорил медленно, самого себя убеждая в том, что каждое слово – правда:

– Послушайте, Манн, эта ваша синяя рубашка… Вы давно в ней ходите? Не отвечайте, я сам знаю: видел вас в ней еще прошлым летом, и нынешней весной видел тоже… И брюки – черные, с темно-коричневым поясом. И волосы ежиком, а усики, если смотреть со спины, не видны, они ведь вас все со спины видели иди в профиль.