Живые и мертвые, или Племянник из шкафа

Польщённый доверием знаменитого детектива, я постарался как можно точнее воспроизвести наиболее важные из запомнившихся статей:

— Журналисты называют Уильяма «молодым Честерлеем», но это, скорее дань его вызывающему поведению и манере одеваться, ведь на самом-то деле он не так уж и молод, родился еще до Нашествия. Единственный сын Роджера Честерлея, младшего брата сэра Ричарда, и Элеоноры Честерлей, в девичестве Престон. Мать умерла родами, отец погиб во время отражения нашествия марсиан, Уильяму тогда было три года. Воспитан дядей, бездетным вдовцом. Закончил Иствуд, но особого рвения к наукам не выказывал. До войны ни в чём предосудительном замечен не был, так, обычные студенческие шалости. Любил лошадей и спорт, но умеренно, не азартен и не честолюбив, хотя дядя, похоже, считал его своим наследником не только в имущественном отношении и всячески пытался приобщить к политике. Член партии гуманистов с десятого года, до войны активно участвовал в акциях наиболее агрессивно настроенного её крыла. Перед самым началом войны женился на Луизе Аддингтон, в свадебное путешествие молодые собирались в Австралию, но улететь не успели. Ушёл на фронт добровольцем. О военной карьере Уильяма я ничего не нашёл. Кроме единственной уже послевоенной дагеррограффии над передовицей «Ньюз» о чествовании героев. В той статье об Уильяме было буквально две строчки: упоминалось, что вернулся с войны он в звании подполковника воздушного флота и будучи награждённым высшим британским орденом за проявленную в боях отвагу. И больше нигде ни слова о нём. Уж не знаю, чем миссис Гринуэй растапливает камин, но газеты у неё хранятся ещё с предвоенных времён в целости и сохранности. Подборка, правда, ограниченная и неполная, но «Таймс», «Иллюстрейтед Лондон Ньюз», «Эхо» и даже «Полицейская газета» представлены довольно хорошо, я раскопал отдельные номера даже за восемьдесят девятый год. И обнаружил интересную закономерность — если в довоенных газетах дагеррографии как дяди, так и племянника куда чаще украшают «Таймс» и «Ньюз», то в последние полгода картина совершенно иная. Оба солидных издания если и упоминают семейство Честерлеев, то говорят исключительно о сэре Ричарде, обходя его героя-племянника подозрительным молчанием. Но это молчание с лихвой компенсируют публикации в куда менее презентабельных листках. Вот уж где не скупились на броские названия! «Лорд Р. выгнал наследника на улицу! Скандал в благородном семействе», «Дебош и сопротивление полиции. Нарушитель из высшего общества задержан, но выпущен под залог», «Попытка вандализма и поножовщина в Кенсингтонских садах. Кровавые подробности! Статуя Питера Пэна спасена! Барри благодарит полицию за своевременное…», «Беспорядки в баре «Красный лев», жертвы среди мирного населения! Среди зачинщиков — герой войны, чью фамилию…». Могу ещё долго перечислять, но суть понятна и так — вернувшийся с войны молодой герой пустился во все тяжкие. И настолько преуспел, что полный благородного негодования дядюшка был вынужден отказать ему от дома.

— Отлично, Ватсон! Вы как всегда сумели ухватить самую суть. Но пора переходить к выводам.

Голос Холмса звучал на редкость одобрительно и без привычной насмешки, и это придало мне смелости. Если ранее я излагал голые факты, никак их не оценивая, то теперь мне предстояло самому воспользоваться многократно виденным в действии методом дедукции.

— Мне кажется, Холмс, что гадать тут особо не о чем. Что бы не совершил Уильям — оно было совершено именно в годы его военной службы, выпавшие из поля зрения газетчиков. До ухода на фронт он был обычным недавним студентом и молодожёном, в меру добрым, в меру счастливым. А вернулся совершенно другим человеком — озлобленным на весь мир, исковерканным, способным лишь разрушать. Перед нами ещё одна жертва минувшей войны, хотя и не столь явная, как те, что захоронены на Хайгетском кладбище. Молодой человек попадает в чудовищную мясорубку, выдержать которую в силах не всякий взрослый, и вот результат. Он ломается. Под давлением обстоятельств или в минуту слабости совершает нечто, чего не в силах простить себе сам, несмотря на проявленную позже отвагу — не стоит забывать о «Пурпурном сердце». Может быть, и свой подвиг, за который был столь высоко награждён, Уильям совершил, всего лишь пытаясь загладить то ужасное и непростительное. Но даже столь высокая оценка со стороны короны оказалась неспособна до конца устранить память о ранее совершённом — ни в глазах самого Уильяма, ни тем более в глазах его дяди. Война упрощает многое, в том числе и причину для столь яростного неприятия — ею может быть лишь то или иное предательство или трусость, повлёкшие за собой смерть близких друзей, соратников или другие столь же чудовищные последствия. Разумеется, сэр Ричард меньше всего хотел бы, чтобы подобное пятно легло несмываемым позором на его единственного наследника. Персоны шантажистов менее очевидны — ясно только, что они каким-то образом связаны с молодым Честерлеем. Может быть, это его военные сослуживцы, бывшие очевидцами события. Но точно так же они могут быть и его нынешними собутыльниками, которым Уильям в алкогольном раскаянии и жажде поделиться хоть с кем-нибудь рассказал о случившемся. Как бы там ни было, искать их надо в ближайшем окружении Уильяма, нынешнем или прежнем. Над чем вы смеётесь, Холмс? Я вроде бы не сказал ничего забавного!

— Извините, мой друг! Но меня всегда поражала ваша невероятная способность делать на редкость верные выводы на основании совершенно неверных предпосылок. В ближайшем окружении… о, да! Тут вы правы. В самом ближайшем. Газеты не писали о причине скандала в благородном семействе, и полагаю — неслучайно. Вы ошиблись — впрочем, как и газеты, — дядя не выгонял племянника. Сэр Ричард немолод, он мечтал о внуках, но вернувшийся к мирной жизни герой не собирался возвращаться ещё и к жене. Более того — он отказывался селиться с нею под одним кровом и не въезжал в дом дяди, пока молодая женщина его не покинула. Скандал постарались замять, Луиза поселилась в загородной усадьбе Честерлеев, в городе не появляется и вообще живёт собственной жизнью, но приличия соблюдены. Горничная полагает, что всё дело в учителе танцев, который давал её хозяйке по три урока в неделю последние полтора года, во время отсутствия хозяина. Эти горничные так романтичны, однако что бы мы без них делали? Не обо всём ведь пишут в газетах, даже самых скандальных. Впрочем, не расстраивайтесь, в самом начале рассказа вы были буквально на волосок от истины… О! Слышите? Хлопнула дверь внизу. Слуги покидают этаж. Уже девять. Выждем ещё минуты три-четыре для припозднившихся… в этом доме слишком много слуг, не хотелось бы объясняться.

Я прислушался, но ничего не смог уловить. Впрочем, сомневаться в словах Холмса не приходилось — за прошедшие годы слух моего друга обострился до чрезвычайности. Впрочем, меня в тот момент занимали мысли вовсе не о его органах чувств.

— Когда? Когда я был прав, Холмс? И в чём именно?

— Что? — он отвлёкся от двери, возле которой стоял, прислушиваясь, несколько последних минут. — А-а… ну, помните, в самом начале. Вы сказали тогда: «Вернулся совершенно иным человеком, — да, именно так вы и сказали, и добавили, — как будто его подменили…» О! теперь и вы должны были услышать. Это старый Альберт, он всегда уходит последним и громко хлопает дверью. Теперь на этот этаж до утра никто не явится без вызова, в этом доме очень строгие нравы. Путь свободен. Идёмте же!

Путь действительно оказался свободен, нам никто не встретился — ни в огромной зале второго этажа, ни на двух лестницах, по одной из которых мы поднялись под самую крышу, а по второй спустились обратно на другой стороне дома, миновав анфиладу запутанных переходов. То ли дом Честерлеев проектировал архитектор не совсем в своём уме, то ли Холмс по какой-то лишь ему известной причине вёл меня кружным путём. На верхних этажах было пыльно и стоял такой крепкий дух используемых против насекомых благовоний, что я только огромным усилием воли удержался от громогласного чиханья. К счастью, мы довольно скоро покинули заброшенное и давно обезлюдевшее предмансардье и спустились к цивилизации нижних уровней. Здесь лежащий на полу толстый пушистый ковёр был вполне приличным, в отличие от своего верхнего собрата, целиком состоявшего из пыли, и мы передвигались по нему совершенно бесшумно. Холмс решительно шёл вперёд по коридору, минуя плотно закрытые двери, пока не остановился у одной, из-под которой пробивался тонкий лучик света.