Охота на Эльфа [= Скрытая угроза]

Обида Линевича оказалась крепкой. На всю жизнь. На всех турков и всю Турцию. А позднее, когда узнал, кто они были на самом деле, ещё и на всех курдов и Курдистан, на Аджалана и Джемиля лично. При этом Линдеманн странным образом не различал курдов и турок, все они были для него на одно лицо. Впрочем, если учесть, что живая святыня курдов — товарищ Абдулла Аджалан не знает ни слова по-курдски, а говорит только по-турецки, все становится на свои места, то есть с ног на голову.

Короче, он так и не простил туркам своей кровной обиды на курдов.

И точно так же, по логике абсурда — Дима Линевич однажды осознал это с предельной ясностью — он не смог простить новой России своей обиды на коммунистов, лишивших его многих нормальных радостей в детстве и юности. И он не любил свою Родину, ни тогда, когда жил в Союзе, ни теперь, когда покинул страну. Он так и не узнал на личном опыте, что такое ностальгия. Зато очень хорошо понимал уже сегодня нео-диссидентов типа Эдуарда Лимонова или Александра Зиновьева. Кровно обиженные властью, отторгнутые ею, разуверившиеся во всем, они утратили способность любить и как затравленные бродячие собаки кусали любую протянутую к ним руку — на всякий случай. Линевич не был ни писателем, ни политиком, и это спасало его от крайней озлобленности, но он очень, очень хорошо понимал, как можно одинаково сильно ненавидеть Ленина, Брежнева и Ельцина. И даже Клинтона с ними заодно.

Для человека без Родины это нормально.

— Может быть, я моральный урод, — бравировал он иной раз перед женщинами, — но я никогда не тоскую по той стране, из которой уехал.

— Так ведь тоскуют не по той стране, из которой уезжают, а по той, в которой родились и выросли.

— Я родился на Занзибаре, — беззастенчиво врал Дмитрий. — Рос в Китае, Мексике и Турции, но окончательно возмужал в Кувейте. По какой же части света мне тосковать?

— Вы несчастный человек! — ахали женщины.

— Или наоборот — счастливый, — возражал Дмитрий. — Я настоящий гражданин Земного шара.

В подобных разговорах он всякий раз придумывал себе новую родину и новые страны детства, только Турцию вспоминал неизменно — и всегда с ненавистью, сквозь зубы.

А Россию не называл никогда.

После тех, давних уже разборок он был весьма скоро отправлен в Стамбул и приведен в посольство какой-то арабской страны, где оказался в полной безопасности, а все деньги попали к надежному партнеру Жилина — Саятулле, тот даже успел созвониться с Костиком за три часа до ареста последнего, и Линевич был уполномочен вести все дела Константина вплоть до выхода старшего товарища из тюрьмы. Дима, расчувствовавшись, обещал вытащить Жилу на свободу задолго до срока, а впаять тому предполагали по максимуму — пятнадцать лет. Но когда разговор закончился, арабский партнер Саятулла улыбнулся иезуитски и сказал Дмитрию Линевичу на хорошем английском языке:

— Не стоит вызволять из тюрьмы этого человека. Пусть каждый сидит столько, сколько заслужил. Неужели вы, Дмитрий, не сумеете работать вместо него?

Дима понял, что сумеет.

И сумел.

В Стамбуле Линевич провел всего три дня. А уже на четвертый был далеко от Турции — в городе Дубае на берегу Персидского или, как его называли местные, Арабского залива. Это был тот ещё город — рыбацкий поселок, пара заводов, огромный грязный порт и сплошная стройка посреди пустыни. Но за ним было будущее, так говорили знающие люди. Потому что здесь неподалеку нашли нефть, много нефти. И среди безжизненных песков образовался гигантский оазис — целая новая страна — Объединенные Арабские Эмираты. Уж года два прошло, как они себя провозгласили независимым государством на месте бывшего английского Договорного Омана.

Дима вдруг вспомнил, как в универе, попутно с фарцой увлекался марками и очень ценил роскошные серии неизвестных, загадочных стран, печатавших всю эту красоту. На советских картах новые государства ещё не успели тогда обозначить, а звучали названия романтично: Аль-Фуджайра, Умм-аль-Кайвайн, Абу-Даби… Теперь все это было здесь, рядом, он жил и работал среди арабов, осваивавших свой Клондайк.

Четыре миллиона, вложенные в правильный банк, за какие-нибудь три года превратились в шестьдесят, и Дмитрий понял, что больше не хочет жить в мусульманском мире. Он безумно устал от их пуританства и сухого закона, от дикой жары летом и от гортанной арабской речи, хотя уже владел этим языком в совершенстве. Двадцатишестилетнему миллионеру, полностью легализовавшему свой капитал (на саму легализацию ушло миллионов десять, не больше) захотелось в Европу. Он вдруг обнаружил, что не видел ничего на свете, что уже четвертый год пашет без отпуска, как папа Карло. Что не успеет он оглянуться, как состариться, утратит все желания, так и не испытав в жизни самых элементарных радостей. Но, может быть, наибольшие деньги и зарабатываются в тех странах, где их тратить не на что? Может, таков закон жизни?

Однако в семьдесят седьмом он все-таки начал потихонечку перебираться на север. Наводил мосты, создавал филиалы своей фирмы в разных городах Западной Германии. Хотя именно к этому моменту жизнь стала налаживаться и в Дубае, но Дмитрий был уже сыт по горло всей этой тропической экзотикой с темными рожами и белыми чалмами. Уж порывать — так решительно!

Россия дала ему фантастическую халяву. Но он теперь уже точно знал, что не собирается возвращать долги. Ни стране, ни конкретным людям. В стране партийно-бандитский режим, и за бесплатные школы и больницы, за все совковые блага давно заплачено кровью невинно расстрелянных. Возвращать долги такой родине — это все равно что благодарить нацистских бонз, сбежавших в Латинскую Америку, за высокий уровень жизни в предвоенной Германии. А если перейти к конкретным людям, так все ещё проще. Костик Жилин был вором. Все свои миллионы он украл у других. Так кто же может запретить вору Линевичу забрать все у вора Жилина? Вот он и забрал. В народе о таком говорят: вор у вора дубинку украл. А на зоне называют крысятничеством. Но какая зона, помилуйте! Все это было страшно давно. Вора Линевича больше не существует. И в Эмиратах не знают советского воровского закона. Это точно такая же истина, как то, что ни один араб не говорит на фене. Ты отдал мне свои деньги — спасибо, Костик, они послужили доброму делу. Теперь попробуй вернуть их себе, попаши так, как я пахал в этих проклятых пустынях среди июньского самума, когда горячий песок залепляет глаза, нос и рот. А уж потом мы с тобой разберемся…