Волки и медведи

– Выходи, – сказал он. – Хочу, чтобы ты увидел.

Захар, я, ещё двое топтавшихся в коридоре ментов прошли в дежурку. Там царил разгром: перевёрнутый стол, содранные со стен фотографии объявленных в розыск. Дверь в обезьянник была распахнута, и внутри в лужах крови лежало растерзанное человеческое тело, точнее говоря, фрагменты – я подошёл и пригляделся – растерзанного тела мента. Это был вечно сидевший на дежурстве Шпыря.

– Хм, – сказал я. – И что случилось?

– Вот и я интересуюсь, – сказал Захар с силой, вперяя тяжёлый взгляд в подчинённых, капитана и майора, – вот и я. Кто у вас, паскуды, проник на территорию?

Капитан и майор встали навытяжку, а всех остальных, толпившихся в дверях дежурки, как ветром сдуло.

– Никто не проникал, товарищ подполковник, – сказал капитан.

– Че-го?

– Захар, да клянусь!

Захар сглотнул и молча повёл тяжёлой головой на крепкой шее: опять справа налево, слева направо. (И его налитые кровью глаза впивались, хватали, не пропустили ни одной мелочи.) Потом он задрал голову и осмотрел потолок. Потом его крепкий палец упёрся в железную решётку.

– Кого вы закрывали в обезьянник?

– Сегодня-то? Никого.

– Время такое, что проще на месте разобраться, чем сюда везти, – сказал майор. Он и до войны был широко известен такими разборками, в ходе которых профсоюзы и корпорации выкупали своих людей втридорога – если, конечно, хотели их получить с глазами и яйцами в комплекте.

– Вроде кто-то всё же был, – задумчиво сказал капитан. – Ну такой, совсем пацан мозглый.

– А! Так это ж просто так, шваль, отребье.

– Ну и где твоя шваль сейчас? – спросил Захар.

– Сбежал под шумок? – предположил капитан.

– И ты мне рассказываешь, что никто не входил, не выходил?

Майор тем временем догадался посмотреть в регистрационном журнале.

– Здесь такая запись странная, – сказал он, озадаченно водя пальцем. – Немой без документов. У нас чего, серьёзно немые есть? Ты встречал, Захар? Интересно, а как с них показания снимают?

– Я с тебя погоны сейчас сниму и на улицу выкину! – закричал Захар. – Проходной двор при усиленном режиме! Уже и обезьянник контролировать не могут! Вспоминайте, как выглядит!

– Да как бы он сумел? – запротестовал капитан. – Говорю: маленький, дохлый, лет пятнадцати. Сидел вон на лавке. И дверь заперта была!

– Может, ни при чём тут посторонние? – неожиданно сказал майор. – Может, с личным составом чего не поделил?

– Думай, что говоришь, – отрезал Захар.

– Я и думаю. Это же Шпыря. Он же того… Всю дорогу подкрысячивал.

– О мёртвом-то! – укоризненно сказал начальник милиции, и никто не понял, серьёзно он говорит или издевается. – Товарища ещё в Раствор бросить не успели, а ты его уже добрым словом припечатал. Вместе небось дела мутили? В строю рядом стояли? И как тебя, майор, называть?

– Не стесняйся, – сказал разобиженный майор. – Хоть крысой назови.

В дежурке нестерпимо воняло кровью. Кровь была везде: на полу, на стенах, в воздухе, в воспалённых глазах Захара, в бритвенном порезе над кадыком капитана. Её липкий тошнотворный запах ничто не оставил незагаженным. Я казался себе как никогда вонючим, а между тем, за спинами спорящих, аккуратно пробирался на выход. Но этот манёвр был замечен и разоблачён.

– Разноглазый! Куда?

– Мне нужен свежий воздух.

– А молока тебе свежего из-под коровы не нужно?

– А что, – спросил я, – есть?

На следующий день пришёл клиент. Захар сообщил мне о нём не моргнув глазом. Ну и я не стал подмаргивать.

Не было ничего странного в том, что начальник милиции хочет взять свои тридцать процентов, даже подозревая клиента в жестоком убийстве не чьего-нибудь, а его, начальника милиции, подчинённого. Может быть, он намеревался арестовать его на выходе с последнего сеанса? Допросить? Дать делу законный ход? Захар знал, что допрашивать меня бесполезно: я не выдаю тайн клиентов. Это одно из условий моего бизнеса.

Клиент оказался убийцей собственной жены. (Приятное разнообразие на фоне политических расправ.) Пока что он скромненько – стыдливый герой – опускал глаза, и всё же чувствовалось, что стоит ему отойти от шока, забыть, откупившись, ужасы Другой Стороны, и в его рассказах за бутылкой появится спесца человека, совершившего преступление на почве страсти, достоинство обезумевшего от лжи и измен мужа.

Только это не было преступлением на почве страсти, и я видел, что он без особой причины, скорее деловито, чем в аффекте, забил жену, умеренно пьянея от её воплей и безнаказанности. «Поучить хотел дуру, – говорил он пока что трусливо. (А скоро это будет торжеством.) – Кто ж хотел, чтобы она головой на железо упала».

– Бывает, – сказал я. – Бывает.

Привидение оказалось слабым, жалким. Я замечал, что, когда убивают таких забитых, затравленных, всё человеческое в которых истолчено в порошок, на Другой Стороне эти качества словно выворачивает наизнанку, и призрак приходит сильный, бушующий, в своём праве. Не то было на этот раз. Женщина безвольно держала в руке проломивший её голову чугунный утюг (эти утюги остались кое-где с незапамятных времён, и пользуются ими теперь, чтобы придавливать квасящуюся капусту или крышку над сковородой с цыплёнком табака) и стояла поодаль, сгорбившись, приниженно, всем видом показывая желание поскорее исчезнуть. Её расчёты с жизнью были полностью кончены – до того кончены, что и мне она почти не подчинялась. Я понял тогда, какого рода эта месть. Отступись я сейчас – и моего клиента ждала тяжёлая, бесконечно долгая агония.

После сеанса Захар всё-таки не утерпел: явился ко мне в камеру и пытливо уставился.

– Чего? – спросил я.

– Ты, может, думаешь, Разноглазый, что я не провожу расследования, – сказал он наконец. – Что я людей своих не ценю… подставляю… хоть на вес продам, если получится. Думаешь?

– Нет, не думаю.

Все, между прочим, знали, что Захар не стоит за своих людей горой. Он брал их сторону, когда собственные интересы вынуждали его это сделать: без тёплого чувства, зато и не раздражаясь.

– Этот мужик видел немого, – сказал я небрежно.

– Где?

– Захар, ну не бесплатно же.

Захар удивился.

– А ты не понимаешь, что я у него самого спрошу?

– Понимаю. Он не скажет.

– Я когда спрашиваю, все говорят.

– Ты можешь проверить. Но тогда и я тебе ничего не скажу.

И мы – о тёртые, многоопытные! – воззрились друг на друга. Я ничем не рисковал: человек при всём желании не расскажет того, о чём не знает. И Захар ничем не рисковал, но ему это не было известно.

– Пустышка, ложный след, – буркнул он. – Не верю, что какой-то мозгляк справился со Шпырей… Справился! – Он поперхнулся. – Да ты же видел, что там осталось, суповой набор!

– И я не верю. Но парень по-любому свидетель, разве нет?

– А этот… клиент твой… он, значит, ни при чём?

– А как он может быть при чём? Его здесь что, кто-нибудь видел?

– Эти тайны, – сказал Захар с ненавистью, – эти хлопоты… Развели испанскую трагедию, по улице нельзя пройти, чтобы не наступить. – Он жестом показал, как наступают. – И ещё ты мутишь! И чего мутишь? Хочешь свои восемьдесят процентов?

– Я не говорил о восьмидесяти процентах.

– А сколько же ты потребуешь? Девяносто?

– Ну зачем так брутально? Я хочу к Фурику сходить прокап аться.

– К Фурику? Я его тебе сюда привезу.

– Это будет не то.

Захар сам ходил в дальнюю аптеку, поэтому не стал спорить.

Было в процедурном кабинете что-то, что составляло важную часть волшебства: запах лекарств, мятный запах подушки под щекой, тёмные трещины потолка, спокойное узнавание в глазах завсегдатаев и то, как они молча, без вызова, без осуждения и без любопытства, посмотрят и отвернутся. Вот так и вышло, что на следующее утро меня отвезли («А впрочем, – сказал я, закрепляя успех, – решать тебе. Боишься везти – можешь восемьдесят платить») в раздолбанном уазике на процедуры. Я лежал на простынке под капельницей и смотрел в потолок.