Перевертыш

Странно, перепугано хрюкнув, услыхавший его слова Парфений едва ли не со всех ног бросился по платформе к затененному выходу из тоннеля. Прозевавшие его неожиданный рывок Мика и Таньча сбились с ноги, растерявшись: то ли догонять парнишку, то ли еще плотнее прижаться к прикрывающим им спину Хромому и Шаке.

Хромой, усилием воли подавив в себе паническое желание броситься, не оглядываясь, вслед за Парфением, спокойно констатировал:

— Ну и ссыкло же наш молодой, сказано же — если увидишь…

Но тут, неожиданно, со стороны, откуда спутники появились на станции, подошла тугая, свежая струя воздуха, настоящий тоннельный ветер, неизвестно, чем вызванный, и где-то далеко зародился и начал приближаться странный звук — шипящий, гремящий, наполненный запахом горячего железа и машинного масла.

Не раз и не два побывавший на железнодорожной станции города в те моменты, когда туда приходил очередной эшелон, Хромой сразу узнал в приближающемся невнятном грохоте перестук колес и лязг межвагонных сцепок тормозящего поезда…

И тут же, перекрывая все звуки, стелящиеся по платформе, по ушам ударило рваное тяжелое дыхание и стук каблуков о старый, выщербленный и затертый миллионами ног асфальт…

… Отдышавшись от перехватившего горло стремительного панического бега только на втором пролете узкой бетонной лестницы, ведущей к выходу со станции, мулатка подумала, что может быть это был вовсе не поезд, а та самая память Моста о прошлом, которая отражалась в стеклах. Но, как бы то ни было, рядом с ней, прижавшись спинами к серому сухому бетону стены, хрипло дышали Хромой, Мика и Таньча, а прибежавший сюда пораньше Парфений угрюмо смотрел на спутников, и запашок от парнишки распространялся самый не аппетитный. Похоже, что, выйдя на поверхность, ему срочно придется менять брюки.

А наверху, всего-то в двух лестничных пролетах, все было привычно и обыденно. Стоял стеной, не шелохнувшись, черный лес у гранитного парапета бурой, неподвижной Реки, нависал серый полог неба. И ржавые прутья арматуры, изъеденные временем, торчали из полуобвалившейся стены, в которой темнел провал входа на Мост и на который оглядываться без страха было уже невозможно.

— Малой, а малой, иди-ка, срань с себя сними, — скомандовал Хромой, сперва оглядев, будто пересчитывая, спутников, — подождем тебя пяток минут.

— Я прям здесь, — начал расстегиваться Парфений, — чего ходить-то…

— Отойди, я сказал, — повторил старик. — Думаешь, приятно твое дерьмо нюхать?

— Сами-то тоже чуть… — не сдержался, как обычно Парфений.

— Иди-иди, — подтолкнул его Хромой в сторону деревьев. — И прикопай там за собой. Следов оставлять здесь не надо.

— Зря мы перепугались, — рассудительно сказал Мика, глядя в след удаляющемуся Парфению. — Знающие люди говорили, так Мост дышит.

— Вот теперь и мы знать будем, — согласился Хромой. — А не перепугаться-то — как?

Отошедший в сторонку Парфений побоялся скрываться с глаз своих спутников и принялся менять штаны, посверкивая голым, грязным задом, у них на виду. Чуток отвернувшись от такого неаппетитного зрелища, мулатка, желая как можно скорее отвлечься от пережитого там, на платформе животного ужаса, спросила у Хромого:

— А мы теперь через лес пойдем?

— Нет, через лес я дороги не знаю, хотя так и короче было бы, — с видимым сожалением ответил старик. — Подымимся на трассу, по ней и двинемся, только передохнем сначала, да пожуем чего…

После его слов Шака и сама с удивлением почувствовала, как у нее урчит в желудке, будто уже дня два, а то и три она ничего не ела. Видать, здорово этот Мост вытягивает соки и выдавливает дерьмо из людей. Как бы подтверждая это, замычала и захныкала тихонько Таньча, показывая на пальцах, что с удовольствием пожурчала бы прямо сейчас. Хромой, поняв ее знаки, сокрушенно махнул рукой, мол, давай, только далеко не отходи, и обернулся к мулатке:

— А ты как?

Желудок и мочевой пузырь у девушки держались достойно, и ждать всей команде пришлось только Таньчу, в двух шагах от них скидывающую мешок с плеч и рассупонивающую телогрейку и комбинезон под ней, и прикапывающего грязные брюки под деревом Парфения.

Наконец, молодой в запасных брюках вернулся, а Таньча, оставив на потрескавшемся бетоне пузырящуюся лужицу, закинула тяжелый мешок на плечи. Хромой, прищурившись, оглядел обоих и скомандовал:

— Ну, опять, Парфений вперед, а мы следом. Видишь, тропочка идет вверх? Вот по ней и подымайся, выйдем как раз на хорошую трассу…

— Как первый идти, так Парфений, — забурчал себе под нос парнишка, начиная карабкаться по крутой, плотно утоптанной тропинке, — а как девок драть или хлебушком поделиться, так никто и не вспоминает, что он такой есть на свете…

Мулатка посмотрела ему вслед…»

… и Пан увидел прямо перед собой худую, затянутую в старенький, но добротный ватник, спину, чуть шевелящиеся в напряженном движении вверх по крутому склону лопатки, едва заметные из-за лямок вещмешка, свисающего до поясницы, длинные, едва до земли не достающие руки… и дернулся, как удара током, раскрыл глаза…

После пробуждения голова потяжелела, стала тупой и огромной, как перезревшая тыква. И что-то гудело внутри, будто маленький, но звучный колокол… «бум-бум-бум»…

*

— Пошли, Пан, живее, — толкнул его в плечо Успенский.

Пан впрыгнул в сапоги, поправил ремень, привычно хлопнув по кобуре ладонью, бросил взгляд на окно. Уже подступали сумерки.

«Ох, я и поспал… — мелькнуло в голове, — когда так последний раз днем удавалось?..»

Ну, а теперь, будто нагоняя упущенное во сне время, он побежал следом за Успенским и капитаном Мишиным по широким коридорам бывшего губернаторского дворца, через маленький, асфальтированный пятачок перед входом, и дальше — в глубину парка, где среди старинных хозяйственных построек располагался госпиталь.

Раз пять по пути их останавливали патрульные, пытаясь проверить документы, выяснить, куда и зачем они бегут, что могло опять случиться после только что одержанной, почти бескровной с нашей стороны, победы в маленькой войне между комендатурой и местным населением.

Пользуясь тем, что среди встречных не было офицеров в звании старше простого лейтенанта, сопровождающий «нижних чинов» капитан Мишин с патрульными разговаривал всё больше на «втором командном», почему-то в просторечии считающийся матерным. Это помогло поскорее преодолеть невеликое, прямо скажем, расстояние до госпиталя.

А там, возле второго, «черного» входа специального строения для обслуги бывшего губернатора их уже ждал доктор Соболев, одетый по-походному, в видавшее виды драповое пальто, со своим старинным саквояжем в руках. И — некто, уцелевший в страшной бойне, сейчас бессильно лежащий на полевых носилках, пристегнутый, что б не свалиться, ремнями, укутанный госпитальными простынями и чей-то камуфляжной плащ-палаткой так, что не было видно лица. Его вынесли к черному входу и оставили здесь караульные, охранявшие палату. Рядом с носилками стоял объемистый, но, на первый взгляд, нетяжелый обычный вещевой мешок.

— Чего присматриваешься? — спросил Успенский, заметив взгляд Пана на мешок. — Думаешь, тяжело тебе тащить будет?

— Думаю, почему мне? — отозвался Пан.

— Так ты ж у нас рядовой и «новичок», — нарочито удивился Успенский, — где ж это видано, что б при живом рядовом старший сержант вещмешки таскал?

Пан, покачав головой, как бы в сомнениях, приладил на спину в самом деле нетяжелый мешок с одеждой и личными вещами транспортируемого, а потом, вместе с Успенским, по знаку доктора, подхватил носилки и — в автобус, стоящий совсем рядом с открытыми, на готове, дверями. Автобус был из конфискованных, но во время не возвращенных владельцу из-за беспорядков… Почему-то в автобусе с ними оказалась только Марта. Но она ободряюще кивнула, сказала: «Военная хитрость…» и тут же достала из-под полы своего строгого пиджачка вычищенный еще во время безделья во дворце Паном вальтер.

Пан и Успенский, задвинув носилки в проход между сиденьями и освободив руки, тоже достали оружие, по примеру помощницы московского гостя, один только доктор олицетворял собой спокойствие и пацифизм, устраиваясь поудобнее на сидении. Сбросив поближе к носилкам вещмешок, Пан присел в одно из ближних к переднему выходу кресел. Почему-то на душе было неспокойно, что-то нервировало, и не только его, это было заметно и по Успенскому, сосредоточившему внимание на ближайших деревьях и кустах, и по Марте, то и дело взглядывающей на часы.