Волки и медведи

Дружинники наконец одолели и поволокли заходящееся от ужаса тело прочь. Миксер двинулся следом: посмотрев сперва на хозяина Ресторана, даже шагнув в его сторону, но передумав. Хозяин отвечал очень напряжённым и мрачным взглядом. В меня кинули комочком хлеба.

– Да, Анжелочка?

– С нейтральными зонами всегда так, – сказала Анжелика спокойно. – Кому нейтральная, а кому – нет. И главное, ни за что не угадаешь.

– Тут уж какой расклад, – согласился контрабандист. – Чего гадать, пока не увидишь.

– Хозяин-то, – сказал я, – как переживает.

– Попал под замес, чего переживать.

– А репутация? Он же гарант… своего рода.

– Вот пусть и поглядит, чего его гарантии стоят, – отрезала Анжелика.

– Это против правил.

Они неодобрительно зафыркали.

– Ты скоро останешься единственным, кто их соблюдает.

– Если кто-то перестаёт соблюдать правила, – ответил я, – они от этого быть правилами не перестают.

– Даже если вообще все перестанут?

– Даже так.

Плюгавый, который и без того подозрительно долго молчал, не вытерпел и крикнул:

– Для гада правила важнее Родины! Гаду предать неймётся! Здесь Родина правила устанавливает, понял, нет?

– Молодец, Ваша Честь, – сказала Анжелика, но улыбнулась мне: сочувственно, покровительственно и с долей презрения. – Не в правилах дело, дело в людях. Люди решают, какое из правил сейчас правило, а какое – нет. Знаешь, как это называется?

В Ресторане голоса, дым, музыка, пар от еды и тел сбились в плотную пелену, сквозь которую уже не просвечивал рисунок жизни. Кривой, неудачный, некрасивый, он тем не менее существовал, и его осмысленность, заложенный в него намёк – пусть в этом случае, наряду с детскими каракулями или набросанным в темноте, лихорадке и спешке черновиком стихотворения, воплощение оказалось бесконечно далеко от задумки – не давали миру развалиться. Теперь я его не чувствовал, не видел, сколько ни вглядывался.

– Разноглазый!

– Да, знаю, – сказал я. – Хаос.

Когда через пару дней я работал на Миксера и тот хмуро жаловался на безвластие и неразбериху, мне пришлось заметить, что людям, беспредельничающим в нейтральной зоне, грех потом удивляться. «Беспредельничают всегда другие», – сказал Миксер. Мы не обменялись ни единым бранным словом, но атмосфера вмиг утяжелилась, а лица присутствующих покраснели. «Шшшш», – сказал я.

Городской совет действительно прислал на Финбан комиссию. Расследование преступлений против человечности свелось к тому, что комиссия из трёх человек (поседелый клерк от юридической службы Горсовета и два профессора с В.О.) засела в особняке администрации и погрузилась в изучение бумаг. Ничего сверх того, что было написано на бумаге, они не видели – да притом и бумаги им принесли не всякие, – а приём жалобщиков, что также входило в программу, всё откладывался и откладывался из-за трудностей в согласовании регламента.

Профессора (специалист по Спинозе и специалист по Блоку) горели рвением – аж руки тряслись при мысли о всех обидах и несправедливостях, какие можно сделать человеку, – но с юристом я поладил. Не угрюмый, не унылый, невозмутимо сосредоточенный, он тихо корпел в отведённом ему углу и, когда разговаривал со мной, не трудился скрыть поблескивавшую в глазах насмешку.

– Что вы будете делать дальше?

– Представим Горсовету отчёт.

– А Горсовет что сделает?

– Вынесет резолюцию. – Он закрыл и перебросил какую-то папку из одной стопки в другую. – Можно даже предположить какую.

– О необходимости положить конец?.. – предположил я. – Навести порядок?.. В таком роде?

– В таком. Вы прекрасно сформулировали наши ближайшие пожелания.

– А что потом – оккупация?

– Нет. Резолюция не даёт права на силовое вмешательство во внутренние дела провинции.

– Почему?

– Это спровоцирует ещё большее насилие.

– Вот как, – сказал я. – И по какой методике вы его измеряете?

Он взглянул… скажем так, дружески. И ответил:

– Вы умный человек, патриот – хотя и с видом на жительство – кстати, поздравляю – в метрополии, – и, видя, что происходит, сердитесь. И я бы на вашем месте сердился. Наша комиссия, – он пожал плечами, – действительно производит то ли комичное, то ли удручающее впечатление, и я – на своём собственном месте – был бы против её назначения, если б моим мнением соблаговолили поинтересоваться. Что ж тут делать, коли делать нечего! Но взглянув на вещи трезво – а этот взгляд, полагаю, присущ вам в высшей степени, – вы должны будете признать, что в сложившейся ситуации причинение наименьшего зла уже есть благо. Не думаю, что мы окажемся заметным сдерживающим фактором. Но и в усилении дестабилизации нас будет не упрекнуть. – Он говорил как писал, притом казённую бумагу. А теперь, явно устав говорить, заскучал и торопился поставить точку. – Пока что наша миссия – привлечь к проблеме ваше же внимание. Если местная власть найдёт в себе силы контролировать…

– Местных властей сейчас по числу банд, и никто из них контролировать не в состоянии.

– Будем надеяться на лучшее.

– Неужели в Городе не видят, что рано или поздно всё это хлынет к ним?

– Ерунда, – сказал он искренне. – Вам – ведь есть в вас что-то злорадствующее, не так ли? – хотелось бы верить в подобное развитие событий. Но оно невозможно.

Юрист был неглупый, опытный, и я не мог понять, почему он не понимает. Я сделал последнюю попытку.

– Сперва Город делает вид, что ничего не происходит. Потом присылает гуманитарных клоунов. Когда по Невскому пройдёт парадом Национальная Гвардия Охты, вы, очевидно, ответите резолюцией о недопустимости нарушения границ?

– Господь с вами, при чём здесь Охта?

– Абсолютно ни при чём. Какое отвратительное кликушество! – сказал новый голос: глубокий, взволнованный.

Мы разговаривали в кабинете Потомственного. Хозяин кабинета принял комиссию со слезами на глазах, не знал, чем угодить, не отходил от профессоров (величая каждого «господин профессор», с благочестивой радостью глядя на их товарищество – и не зная, что в коридорах университетской жизни эти товарищи не раз пытались вырвать друг другу горло). Теперь он стоял в дверях и пронзал меня взглядом.

Вид у юриста сразу стал сонным.

– Ммм… Пётр Алексеевич…

– Простите, Юрий Леонидович, что так вторгаюсь, – сказал Потомственный строго в его сторону, а в мою боком излучая пышущее недовольство. – Только что пришли документы по милиции.

– Замечательно. Приобщу.

– Не лучше ли выделить их в отдельное производство?

– На каком же основании?

Потомственный сжал руки и улыбнулся. Часть улыбки, адресованная мне, была презрительной, часть, адресованная юристу, – неуверенно-сообщнической, и обе – глупыми. У Петра Алексеевича не было шансов пустить зверства наших ментов не то что отдельной главой, но даже с красной строки, и не скажешь, что он этого не знал: знал, но не желал дать своего соизволения. Ему казалось очень важным, что он – лично он – лишит беззаконие моральной санкции. Как назло, никто вокруг не считал его такой персоной, чья моральная санкция много весит. Но он не унывал.

– Что мы за люди такие! – восклицал он, оглядывая собственный кабинет, словно искал увидеть затаившуюся в углу, как крысу, нацию. – Почему так непотребно живём! В наших судах нет правды, в органах власти – порядка, в быту – опрятности, у милиции – чувства долга и нигде – взаимного уважения.

Мы погрязли в разврате, коррупции и невежестве! Мы лишены элементарных человеческих чувств!

– Резюмирую, – сказал юрист. – Вы, Пётр Алексеевич, объявляете себя подлецом и идиотом?

Потомственный оторопел.

– То есть как это? Я не подлец.

– Следовательно, вы пользуетесь словом «мы», априорно исключая себя из этой общности? Но ведь это местоимение первого лица.

Ах, нетрудно поймать дурака на слове – и всё же нужно признать, что подлость и глупость, поделённые на всех, предсказуемо становятся фигурой речи. Никто, бранясь, под «мы такие-сякие» не разумеет «такой-сякой я». Из «мы» вымывается всякая личная ответственность, превращая «мы» в «они» – как с другими целью и результатом, но на тех же основаниях нож убийцы превращается при смене местоимения в лес обнажённых за правое дело копий.