Круг одного

Мягкий толчок самолета, посаженного Фернандо, спасает меня от бездны в собственном мозгу. И от того плохого, что там таится…

На время.

Полет был долгим. Вера вручает нам респираторы, необходимые в отравленном лос-анджелесском воздухе. Ричард держится на расстоянии.

Даже близость имеет свою цену. Это больше, чем поцелуй. Больше, чем ключ ко всему этому. Для этого нужно, чтобы прошлое и будущее сошлись, как пласты земной коры, произведя сейсмический толчок. Как он может просить меня об этом?

Позже, на заднем сиденье лимузина, Ричард прикасается ко мне — прибор, разумеется, тактично убран в чемодан. Тепло этого прикосновения, нежные мысли, порой пробивающиеся сквозь мой химический заслон, мысли, медленно убивающие меня.

— Заедем на минутку ко мне в офис, а потом отвезем тебя куда захочешь, хорошо? — Я киваю, глядя в окно, и Ричард улыбается. Я не сказала, куда хочу ехать, а он слишком джентльмен, чтобы спрашивать.

Лимузин въезжает на стоянку. Уже поздно, и там почти пусто, почти все окна в большой черной глыбе из стали и стекла темны. Ричард быстро проходит в здание. Я выхожу из машины, чтобы подумать, предоставляя молчаливому, вышколенному шоферу думать о своем.

По чистому совпадению я смотрю в сторону здания, когда в его верхнем юго-западном углу вспыхивает свет. Ричард смотрит вниз и машет мне рукой. Я тоже машу, слабо, изобразив на лице улыбку, которую он все равно не увидит с такой высоты.

Когда он отходит от окна, гремит взрыв, и Ричард Уотерс исчезает в смертоносном столбе стекла и металла. Пылающие угли опускаются к моим ногам. Выбиты три ряда матовых стекол. Я падаю на колени под напором невыносимого рева и жара.

Шофер, выскочив из машины, по своему ручному радио отчаянно призывает на помощь, как будто какая ни на есть «скорая» способна сотворить чудо для Ричарда Уотерса.

От него явно ничего не осталось.

<горит твой любовник, плавится, шипит его жирок на огне…>

Что, если за одиночество ты принимала пустоту?

<твой любовник теперь — горелое мясо, расправленные кости, черный уголь…>

да, и телепатия просто заполняет эту дыру…

<вот жалость-то, джен>

ты только слушаешь, боясь действия, боясь опыта, боясь плохого…

19

Наблюдая за ней, он знал в душе, что она предназначена ему и никому другому. Он увидел это ясно в ту первую ночь в «Раю». Она была не просто доступная девица — она была Дженни. Его девушка. Хорошо было для разнообразия думать о ком-то столь необычном, о ком-то, с кем он был связан крепче, чем деньгами или сексом.

В ту ночь он спас ее. Дал ей то, в чем она нуждалась, чтобы жить собственной жизнью, чтобы подготовиться к вхождению в его жизнь, чтобы понять, что это такое, когда пакостные чужие мысли лезут тебе в голову. Он знал, что она поймет, потому что заглянул за ее красивую оболочку в самую ее глубину, в первый же миг своего контакта с ней. И за последующие десять лет его мнение о ней нисколько не изменилось.

Она даже ниггеров жалеет, подивился он, когда извлек из ее мыслей благодарность Заку Миллхаузу, спасшему ей жизнь. Ниггеров, Господи Боже. Зачем такой сильной личности, как она, даже думать о зоне и тех, кто там обитает?

А вот ему этого недостает. Как и многого другого. Но у нее родители нормальные, не то что у него. Она до сих пор тепло вспоминает отца с матерью, той ночью в «Раю» она думала о них. Его привлекли ее красота и талант, не ее воспитание. Не первая красивая девушка, которой предстояло закончить дни в лос-анджелесской грязи — как и он не был первым, кому предстояло поплатиться за ошибки молодости.

Она дополняла его. Вот что он почувствовал, когда разглядел, что уготовила ей Демарш. Легкая травма полезна для души, Дженни.

Легкая травма. А после он пришел к ней. Связался с ее болью, заставил ее почувствовать эту боль, как ворота к власти.

Власть делать добро. Власть убивать. Власть покупать и продавать. Власть похищать сердца. Власть изменять мысли… власть сделать его цельным, восполнить недостающее, насытить скрипучую нищету его души.

Он любил ее. Он нуждался в ней. Он не знал, что бы делал без нее.

Он не знал, сможет ли пережить отказ. Только не от нее. Дженни, ты можешь ненавидеть меня, не хотеть меня, но только не отвергай. До тех пор, пока не узнаешь, кто я. Что я сделал ради тебя.

Пожалуйста…

А в глубине сознания — свернувшаяся змеей мысль:

Не отвергай меня, Дженни. Я не уверен, что ты останешься жива, если сделаешь это.

20

— Дженни, мне очень жаль, но это наш долг. — Мы с Дерриком находимся в окружном морге Лос-Анджелеса. Деррик кивает безразличному служителю — тот выдвигает металлический ящик и раскрывает то, что лежит внутри.

— Слишком большое разрушение для анализа ДНК, Джен. Мы должны это сделать.

В ящике — черная рассыпающаяся часть человеческого тела, по размеру рука, хотя то, что на конце, уже нельзя назвать пальцами.

Я киваю служителю. Единственно достаточно крупная часть Ричарда Уотерса была опознана по золотым часам-телефону, вплавившимся в обгорелую руку.

Диди молчит. Руки у меня дрожат все сильнее, боль молотком бьет в виски. Вместе с Ричардом потерян мой шанс излечиться, потерян ключ к тайне «Целлюдина». Потерян… потерян.

Деррик Трент звонит мне по аудиосвязи. В трубке слышно, как работает двигатель полицейского вертолета. Очередное спешное дело.

— Мы нашли его, Джен.

— Кого?

— Фредди Барнса. Он в Южном Централе.

— И ты направляешься туда.

— Да. Но мы еще не добрались до зоны. Хочешь с нами?

Мое тело говорит «нет», но сердце говорит «да». Больше из любопытства, чем из мести. Кто подложил Ричарду бомбу? Уж не Фредди ли?

— Да, Деррик, хочу.

— Ладно. — Он кричит что-то пилоту. — Будем через десять минут, Джен. Выходи на крышу.

— Есть.

А если это не Фредди, я, может быть, помогу ему выжить, чтобы сказать об этом самому.

Вертолет садится в самом центре пожара, и пропеллер закручивает дым воронкой. Половина квартала полыхает без какого бы то ни было вмешательства властей. Так всегда бывает — и всегда будет.

— Сколько у нас времени? — кричит Деррик пилоту, когда тот открывает дверцу. Грохот пропеллера перекрывает все. Пилот, глядя на пламя, на ветер и дым, качает головой.

— Минут десять—пятнадцать. Диспетчер говорит, что тут небезопасно. В нескольких кварталах отсюда идет перестрелка, и она перемещается в нашу сторону.

— Жди нас тут, понял? — Деррик тычет в пилота пальцем.

— Если ветер переменится, нас всех изжарит. Я не гарантирую, детектив!

— Ты будешь ждать! — Деррик выскакивает наружу с пистолетом наготове, я следом.

Две полицейские птички уже сидят посреди улицы. Как только мы выходим, дом слева от нас обрушивается с громким «умпф», выдыхая жар и пламя. Настоящее пекло.

Деррик, пригибаясь под крутящимися лопастями, подбегает к команде особого назначения из пяти человек. Они одеты в черное — паршиво им, наверное, на такой-то жаре. Я жду его инструкций.

— Чем богаты? — кричит Деррик человеку по фамилии Домингес — видимо, командиру.

— Трое парней, — кричит в ответ Домингес, — стреляют низкоскоростными дротиками. Транквилизаторы и этот самый ситоген. Это снайперы. У нас с Ричардсоном обычные пули — на крайний случай.

— Где он? — спрашиваю я. Деррик показывает на ветхое здание. Огонь вот-вот перекинется и туда, на правую сторону улицы.

— Спорим, что сукин сын засел на крыше, — говорит Деррик.

Нужно несколько минут, чтобы обыскать дом, — но их у нас нет.

В здании три этажа. Неплохо было бы иметь побольше людей, но придется довольствоваться этими. Деррик вышибает ногой то, что осталось от входной двери, отступает назад на случай стрельбы, считает до трех.