Радио Хоспис

Так, на одной из шестигранных тумб с крышей, напоминающей шляпу китайского крестьянина, висела черно-красная афиша: «Общество Зингера проводит танцевальный вечер памяти Айседоры Дункан». Плакат этот выделялся своими стандартными вытянутыми буквами, европейскими профилями двух обращенных друг к другу лиц, даже цветовой гаммой. Но не исключено, что в этом была своя логика, свой коммерческий замысел. Не обратить в азиатском многоцветье внимания на эту рекламу было непросто.

Стас усмехнулся. Ни старика Зингера, изобретшего самошвейную машину, ни его жены, танцовщицы Айседоры Дункан, ни даже мутной личности, русского поэта-вора Есенина, давно уже не было в списках живущих. Все они растворились в бурях людских, их тела, возможно, уже обратились в прах или были обглоданы голодным зверьем. Но имена и память, связанная с этими именами, все еще имели свою цену, приносили коммерческую выгоду, упускать которую правообладатели и душеприказчики не намеревались.

Стас наконец нашел то, что искал. «Желтый дракон» – небольшой, но уютный ресторанчик средней руки, где однажды, давным-давно, ему уже пришлось побывать. Конечно, в «Долине» могли бы и не понять, какого черта он пошел сюда, но Стасу хотелось немного сменить атмосферу.

Маленький азиат, лепеча что-то вроде «гудамонин сэра», проводил Стаса через холл к лестнице, ведущей в цокольные помещения, где располагался зал для курящих. Народу в этот час было немного, и Стас легко нашел столик у окна. Это, впрочем, особого значения не имело, поскольку в полукруглые окна можно было разглядеть только ноги пешеходов.

Азиат положил на вращающуюся часть столешницы меню в красной папке с изображением дракона. Желтыми у дракона были только ноздри и кисти на хвосте. В целом же мифическое животное выглядело несчастным, сшитым из низкосортной ткани, которая уже расползалась по швам. Стас открыл папку и облегченно вздохнул. Меню было машинописное, без всяких стилизаций. Осталось выбрать между рыбой-белкой и свиными ушами.

– Никогда не мог понять этой китайской кухни, – произнес рядом знакомый голос.

Стас поднял глаза от меню. Ублюдок садился за его столик, болезненно подтаскивая ногу. Раньше Стас за ним такого не наблюдал, но сейчас эта хромота интересовала его меньше всего.

– Добрый день, Марк.

– Добрый. Еле угнался за тобой в этой толпе. – Гейгер пододвинул к себе пепельницу и вытащил из кармана портсигар.

– А я вроде не убегал, – осторожно ответил Стас.

– Не строй из себя дурака, Бекчетов. – Гейгер поморщился. – Мне нужно было пообщаться с тобой не в Управлении. И не в «Долине». Кстати, намотай на ус, вы там потише с гардемаринами кричите. Сейчас чем крепче Стена, тем внимательнее уши.

– Даже так… – Стас отложил меню. Официально Марк Гейгер уже не был его начальником, к тому же в нерабочее время и вне Управления субординация была не обязательна. – Вы для этого за мной… гнались?

– Слушай! – Гейгер крутил сигарету в пальцах и, кажется, нервничал. – Я к тебе в друзья не набиваюсь. Если бы у меня были варианты, я бы обратился к другому. Ты неопытный, дела не знаешь толком. В трусах бегать и упырей класть в нашей работе меньше всего нужно. Но моя командировка кончилась, меня отправляют обратно, остальные лапы поджали, как только дело снайпера прикрыли. Как же, ведь убийства после взрыва прекратились, дело сделано, убийца безусловно погиб. Всех все устраивает… Кроме меня. И тебя, насколько я понимаю ситуацию.

– А вы считаете, что убийца не погиб?

– Может, и погиб. Но это не повод закрывать дело.

– Почему?

– Потому что за всеми этими убийствами что-то было. Точнее, что-то и теперь есть. Не валяй дурака, ты и сам это знаешь. Никакого серийного убийцы не было, убийства преследовали некую цель. В них есть какая-то логика, и ее необходимо понять. Поэтому я дал рекомендации выделить тебе группу. Уточняю, если не совсем понятно выразился: только поэтому. Вообще ты пока не стоишь группы, но дело нужно довести, а мне не дадут.

– А я тут при чем? Дело закрыли. Я подписывал рапорт вместе с вами, но обжалование отклонили.

– Попробуй еще раз. Моралес на тебя с уважением смотрит. Ты теперь местный герой, а он до сих пор считает, что хороший детектив это тот, кто быстрее вытащит кольт из кобуры. Я-то ему как гвоздь в заднице был, меня навязали сверху. Сам понимаешь, такое никому не нравится. А ты свой, местный, к тебе отношение другое. Попроси.

– Зачем мне это?

– Тебе – не знаю… – Ублюдок поморщился, вдавил так и не прикуренную сигарету в пепельницу. – А вот Югире, Спайкеру и Полынеру – им нужно. Так что смотри сам, Бекчетов.

Гейгер поднялся и, не прощаясь, ушел. Левую ногу он заметно приволакивал.

– Ветер в спину, – тихо выругался Стас и поманил официанта.

Странно было подъезжать к дому в этот час. Пустой пандус парковки под выпирающим козырьком второго этажа в неверном дневном освещении фонарей бросался в глаза и казался чем-то нереальным. Снег на асфальте, рассеченный следами его протекторов, почему-то напоминал пыль в оставленном людьми доме. Ветер иногда налетал из переулков, закручивал снежные смерчи, но тут же бросал их, как надоевшую игрушку. Одинокое дерево на тротуаре, которое и в обычное время не поражало обилием листвы, черным искореженным остовом торчало из асфальтового панциря, словно обгоревшее.

Загнав «студ» на привычное место, Стас выключил мотор и некоторое время наблюдал, как успокаиваются поднятые ветром карликовые снежные бураны. По-русски это называется «pozyomka», вспомнилось вдруг. Странное слово, некрасивое, ломкое, как холщовая бумага. Так говорил отец, так иногда говорил сам Стас. Поземка. В русском языке много таких слов. Русский язык не самый приятный, он тяжеловесен, и иногда кажется, что буквы в словах набраны как бы случайно. И тем более удивительно, что именно на этом языке написаны самые красивые книги, такие же, впрочем, хрупкие и странные. Стас помнил, как прорывался сквозь тексты «Бесприданницы» и «Идиота», как болезненно ярко представлялась картина, как бесило сочетание бессмысленности и в то же время какого-то покорного величия, стоящего над смыслом и иногда подменявшего смысл. А потому рано или поздно гимназист старших классов Станислав Бекчетов возвращался в библиотеку отца, чтобы снять с полки очередную книгу на этом прекрасном некрасивом языке. И в бешенстве и непонимании болеть судьбой Мышкина, которого боялся, Раскольникова, которому не верил, младшего Карамазова, которого презирал, но не умел не сопереживать… Теперь уж ни дома не стало, ни библиотеки, ни ее владельца. Да и того, прежнего Станислава Бекчетова больше не было. Все заметено военной поземкой с золой и отстрелянными гильзами, с именами потерянных друзей. Да замыто кровью темных послевоенных времен, которые иногда пострашнее войны оказывались. Отчего смысл тех лет бойни утрачивался. Все как у русских писателей, когда у войны лицо человека, а у мира – нелюдя. И можно сколько угодно писать о том, что война противна человеческому естеству. Но человек воевал, воюет и будет воевать. Таков уж он. И, озираясь с этой позиции, война видится как источник боли, в то время как мир – временем ее осознания, а также познания ничтожности вчерашних идеалов. А что болезненней? Может, дело в том, что русские правду видели в боли, может, сквозь боль и видели эту правду?

Неожиданно, но закономерно вспомнился резкий, каркающий голос невзрачного агитатора от ополченцев… Крикнул ворон: «Никогда»…

С тех пор Стас читал немного, а русские книги – никогда. Он и сам пропитался болью, а от правды легче не становилось.

Снова налетел и жался к убеленной снегом земле ветер. Стас подумал, что он похож на ползущего по-пластунски солдата. Салон «Студебеккера» быстро выстывал.

Дома Стас скинул мундир, возвратив его на свое прежнее место, на турнике в стенной нише. Переоделся в обычный свой костюм, дольше обычного провозившись с галстуком. Что-то не клеился сегодня день по мелочам. Взяв с подоконника новую пачку сигарет, вышел на кухню. В окно просачивался неверный свет. Стас было потянулся к выключателю, чтобы зажечь лампу, но передумал и, повернувшись к плите, поставил чайник.