Бремя пророка

— Не нужно так, — мягко проговорил Ройфе, придвинулся в кресле к Наде и положил свою сухую жилистую ладонь ей на колено. — То, о чем вы рассказываете, обычное дело, поверьте. Ваша связь с Дегтяревым… это страсть, да, сильнейшая влюбленность, обычно это продолжается несколько месяцев, а потом вдруг… особенно если появляется другой… Продолжайте, милая. Вы встретили…

— Юру.

— Да, и ваша жизнь изменилась. Вы сделали интервью и вернулись…

— Нет, я осталась с ними. В погружение меня не взяли, конечно, я ждала и с ума сходила, не по Максу, с которым ничего в Москве случиться не могло, а по Юре, потому что он мог… но все закончилось благополучно, и мы… В общем, я осталась на Сахалине под предлогом, что буду делать большой материал. Вернулась в Москву с экспедицией два месяца спустя, материал сделала, конечно, и в тот же вечер сказала Максу, что… в общем, мы поговорили и решили расстаться… ну, как это говорят — цивилизованно. Он все понял.

— Это был для него стресс, если не сказать больше?

— О чем вы говорите? Мы расстались за полгода до… Полгода! Мы не виделись все это время, так захотел Макс, но все улеглось, по телефону мы время от времени общались, он был спокоен, мне даже показалось, что у него появилась другая женщина, он не говорил, но я чувствовала… правда, потом выяснилось, что это не так, он с головой ушел в работу, и больше ему ничего не нужно было. Нет, я уверена: в то утро он никакого стресса не испытывал. Я же описала вам, как все… Обычное утро.

— Я помню, не волнуйтесь. Я так понимаю, что, когда Дегтярев неожиданно лишился памяти, вы сочли своим долгом…

— Никто не знал его лучше, чем я. А он был даже не как ребенок… Я поговорила с Юрой, он все понял и сам мне предложил — вернуться и помочь. «Кто, если не ты?» — сказал он. Мы, конечно, все обговорили: Максу не нужно было знать о нас с Юрой — зачем? Я переехала к Максу… сначала в больницу, там он провел три месяца, а потом его выписали, лекарства только тормозили процесс реабилитации, память у него… он ничего не вспомнил из своего прошлого, но информацию о настоящем схватывал так, что она запоминалась железно. Вы не представляете, какая сейчас у Макса память! Он за полгода выучил язык… он же и говорить не мог, когда… да, язык, и писать научился, считать, да что я… это все цветочки, он за год осилил школьную программу и университетский курс! Наверно, это тоже было на уровне инстинкта, в генах запрограммировано или еще где, но Макс опять стал космологом, только не в той области, что прежде. Он выучил, конечно, собственные теории инфляции, которыми занимался до… Но это его уже не интересовало, он почему-то занялся многомировой интерпретацией, это такая область квантовой механики, не знаю, как вам объяснить…

— Не нужно мне объяснять, милая, — улыбнулся Ройфе, — я знаю, что это такое. Вы будете удивлены, но многомировая интерпретация или эвереттика, мне лично больше нравится второй термин, он человечнее… да, с помощью многомировых моделей сейчас некоторые мои коллеги объясняют такие болезни, как шизофрения и расстройство множественной личности… Вы не знаете работ Никонова? Нет, конечно.

— Вы думаете, что Макс заинтересовался этим, потому что…

— Из-за своего психиатрического диагноза? Не знаю, милая. Может быть. Скажу точно, когда поговорю с Максимом. Очень интересный случай, хорошо, что вы пришли ко мне. Коллеги утверждают, что ваш друг здоров, но я вижу тут…

— Что?

— Продолжайте, пожалуйста. Итак, вам сказали, что память у Максима прекрасная, что в социальном отношении он адаптировался полностью, психологический костыль ему больше не нужен, он человек вполне самодостаточный, да вы и сами это видели по его поведению и исследованиям. И сочли свою миссию выполненной. Да? Юрий… он вас торопил?

— Нет, — Надя произнесла это слишком резко, и Ройфе едва заметно усмехнулся, вызвав еще более резкую реакцию. — Нет! Не только не торопил, но каждый день… каждый раз, когда я приезжала домой… Юра говорил: «Оставайся у Макса сколько нужно, только тебе решать»… Но я… Мне все труднее давалась жизнь на два дома. Я больше не могу, профессор. Я не спрашиваю вашего совета, что мне делать. Я знаю что. Я в любом случае вернусь домой. Иначе не выдержу и сама окажусь в психушке. Но… Конечно, я буду говорить с Максом. Я постараюсь быть… в общем, постараюсь.

— Он вас любит? Я имею в виду — новый Макс? Инстинкт любви, вы сказали…

— Я… не знаю. Мне кажется… или хочется думать, что это все та же романтическая влюбленность. Он не вспомнил наших отношений, конечно, но ощущение… Не думаю, что это любовь.

— Надеетесь, что не любовь — так точнее?

— Да…

— Но все-таки боитесь, что ваше объяснение… ваше второе предательство, скажем так, вы это слово произносите мысленно, не отрицайте… оно может вызвать стресс, который приведет к вторичной потере памяти. Так?

Надя долго молчала, разглядывая кончики своих пальцев.

— Так, — сказала она. — Если это случится второй раз, я не переживу.

Ройфе встал. Поднимался он тяжело, будто был привязан к креслу невидимыми веревками, эластичными, натянувшимися, когда профессор привстал, и швырнувшими его обратно, на сидение. Ройфе тяжко вздохнул и второй раз поднялся так резко, что невидимые эластичные веревки, видимо, не выдержали и разорвались, и профессора бросило вперед, как из пращи, он пробежал мелкими шагами полкомнаты и остановился, ухватившись рукой за высокий столб торшера, стоявшего у журнального столика. Надя тоже встала, она не знала, что делать, ей было немного смешно, Ройфе выглядел, как резиновый мячик, брошенный неловкой рукой ребенка, но и страшновато ей было тоже, потому что показалось, будто сейчас профессор упадет и непременно что-нибудь себе сломает, старческие кости хрупкие, нельзя же так…

— Сидите, сидите, — замахал рукой Ройфе. — Сядьте, милая, и послушайте.

Надя опустилась в кресло, и ей почему-то показалось сейчас, что кресло засосало ее, как трясина: вот погрузилась спина, вот плечи, сейчас исчезнут руки, если она немедленно не вытянет их или не поднимет над головой… так она и сделала, вызвав недоуменную реакцию Ройфе.

— Вам неудобно? — спросил он. — Хотите — пересядьте на стул.

— Ничего, спасибо, — пробормотала Надя: вроде бы отпустило, кресло не пожелало ее всасывать и теперь нежно удерживало на поверхности, удобно подставив бока.

Профессор оставил в покое торшер и вернулся к Наде, встал перед ней, стараясь держаться прямо, но получалось у него плохо, совсем старик, подумала она, сколько ему на самом деле, я слышала, что под восемьдесят, но, похоже, больше, не надо было приходить, может, когда-то он действительно был лучшим в мире, но сейчас, кажется, это время миновало…

— Вот что я вам скажу, милая, — продолжал Ройфе грустным голосом. — Я внимательно изучил не только анамнез и файлы профессора Савериной. Когда пришел к определенным выводам, то прочитал и публикации Дегтярева, не только последние, но и предыдущие, до того дня, когда он потерял память. Понимаете, милая… Не люблю такие вещи говорить, но в данном случае и не сказать нельзя, поскольку вам и Максиму нужно принимать решение, и вы должны иметь полную информацию. У Максима никогда не было никаких психических отклонений. Он здоров. Медикаментозное лечение, которому его подвергали… не скажу, что это нанесло вред… сейчас есть очень щадящие препараты из группы нейролептиков… но и пользы не принесло никакой. Во всяком случае, в восстановительной динамике памяти лекарственные препараты никакой роли не сыграли. И потому на будущее… Надеюсь, не понадобится, но имейте в виду: все лекарства, которые ему припишут мои коллеги, спускайте в унитаз. Понимаете?

Надя кивнула. Она хотела сказать, что решать это придется теперь самому Максу, потому что она…

— Впрочем, — сказал Ройфе, — решать это придется теперь уже не вам, а самому Максиму. Далее. Насколько хорошо вы изучили его последние статьи?

Надя нахмурилась. Какое это имело значение? Она вообще не читала ничего из того, что публиковал Макс в научных журналах. Что она понимала в квантовой космологии? Она могла говорить с Максом о житейских проблемах, могла быть его поводырем в этой жизни, которую он еще два года назад не понимал вовсе, но каждый день впитывал, воспринимал, усваивал такое количество информации, какое ей не усвоить и за год. Что она могла понять в вереницах формул, из которых состояли его статьи?