Драгоценный камень

Как я вам уже говорил, я человек сухой и рассудительный, а рассудительные люди любят последовательность.

Итак, во имя этой последовательности я — правда, ненадолго — снова верну вас к дорогим мне образам моей ранней юности — образам, которые всегда будут чистым светом сиять в моей душе. Если бы я по натуре был лириком, я бы рассказывал вам о них пространно и долго. А вы видите, я вывожу их на сцену всего за несколько минут до финала, то есть за несколько минут до того, как режиссер махнет рукой и скажет: конец — занавес.

Вы догадываетесь — речь идет о Теменужке и Радане.

Бай Димо продал Теменужкиных коз — он был человек с высоким общественным сознанием да к тому же целыми днями копался во всяких машинах на своей мельнице. Где уж тут ему было интересоваться тем, что вытворяли каждый день легкомысленные, но упрямые проказницы? Он продал коз, а опечаленную дочь решил послать к своей сестре в село Цвят.

Однажды утром Радан свистнул мне из-за забора, отделявшего нас от двора бая Димо. Он, разумеется, мог бы и не свистеть, потому что, как вы там это ни толкуйте, свист — проявление известного легкомыслия. Он мог просто подойти к амбару моего дяди и крикнуть: «Эй, Анастас, ты не спишь?» И я ответил бы ему: «Не сплю, заходи!» Но Радан, насквозь пропитанный романтикой, легкомысленно свистнул мне из-за забора.

Я на него не рассердился. Я сложил губы трубочкой, тоже свистнул и высунул голову. Высовывать наружу непричесанную голову было не особенно разумно, потому что меня могла увидеть Теменужка. Но я все-таки высунулся и крикнул.

— Здесь я! — И спросил: — В чем дело?

— В том дело, — сказал Радан, — что бай Димо посылает Теменужку в село Цвят. Хочешь, пойдем ее проводим?

Солнце только что поднялось над их старым орехом, а мне показалось, что наступили сумерки. Да какие там сумерки! Мне показалось, что на меня, на весь мир опускается ужасная, темная ночь. В эти дни я увлекался астрономией и сравнивал девушку с небесным светилом. Правда, это светило не грело меня, но оно сияло рядом со мной, и я с радостью любовался этим сиянием.

— Ты что, никак не проснешься? — И Радан громко рассмеялся. Он был веселый парень, любил посмеяться.

— Нет, я не сплю, — сказал я.

— Пойдешь с нами?

Пойду ли я «с ними»… Зачем Радану нужно было это подчеркивать? Впрочем, романтикам свойственно бессердечие.

— Сейчас иду, — сказал я.

Через час мы отправились в село Цвят. Мы шагали по старой римской магистрали, превращенной новой историей в узкую и неровную проселочную дорогу, извивающуюся, как змея, среди лесных зарослей. Там и сям, особенно на поворотах, виднелись обломки тесаных гранитных плит, наполовину ушедших в землю, покрытых мхом, заросших травой и папоротником.

У Радана было поэтическое воображение, поэтому, увидев поваленное ураганом, сожженное молнией или сохнущее от старости дерево, он начинал охать и показывал нам на эти деревья.

— Бьюсь об заклад, — горячился он, — одного этого деревца хватит на три пекарни… А из этого дуба, знаешь какие бы балки вышли для строек.

И вздыхал — он ведь был человек сентиментальный.

— Так и сгниют здесь. Жалко!

Я лишен поэтического воображения, но скудные остатки древней римской дороги уводили мои мысли к античному прошлому, ко временам Траяна: перед глазами у меня то мелькали железные ряды марширующих когорт, то тянулись длинные вереницы телег, нагруженных шелками, золотом, пурпуром и разными другими чудесами. Но я не испытывал влечения ни к золоту, ни к шелкам, не волновало меня и военное искусство. Поэтому когорты и караваны появлялись и проходили мимо меня по широкой каменной дороге, а я даже головы не поворачивал, чтобы на них посмотреть.

Я думал обо всяких вещах, связанных с тем далеким прошлым, а Теменужка и Радан гонялись друг за другом или убегали в лес, чтобы сорвать какой-нибудь гриб и потом долго спорить, ядовитый он или нет.

Если бы Радан, мечтал я, не развлекал ее всякими поэтическими пустяками вроде грибов, если бы с ней был только я… Эх, она бы сразу увидела, что значит сложившийся, зрелый, положительный человек. Я не стал бы занимать ее тем, сколько кубометров дров можно получить из какого-нибудь сгнившего дерева, а увел бы ее воображение к античным временам и закончил бы свой рассказ пословицей «Сик транзит глориа мунди» [9] — и непременно по-латыни… В самом деле, какие грибы — будь они маслята, шампиньоны или ядовитые мухоморы, — какие грибы могли бы сравниться с таким зрелым и в высшей степени занимательным разговором?

Но я, увы, был не один. Поэтому я молчал. Пусть она по крайней мере видит, что я серьезный человек. А может быть, мое молчание ее удивит? Она подойдет ко мне и спросит: почему ты молчишь, что с тобой? А я ничего ей не отвечу. Только улыбнусь.

К обеду мы были уже около кооперативной сыроварни. Чабаны встретили нас приветливо, угостили кислым молоком и свежей брынзой. Но мы потеряли целых три часа, пока Радан осматривал кошары и вникал в технологию маслобойного производства и сыроварения.

Потом, когда мы отошли уже довольно далеко от сыроварни, у нас возник спор. В том месте, где дорога делилась на три узкие, заросшие травой тропинки, Теменужка сказала, что к селу Цвят надо идти прямо, я показал налево, а Радан — направо. Теменужка уговаривала нас послушаться ее — в прошлом году, когда она ходила с отцом в гости, они шли именно по этой тропинке, и она выводила к верхнему краю села. Радан вспоминал, что три или четыре года назад он ходил в село Цвят по какому-то делу и именно на этом перекрестке сворачивал вправо. Я никогда не бывал в этом селе, но, чтобы выглядеть человеком сведущим, пренебрежительно усмехался и молча показывал налево. И даже пошел по левой тропинке, беззаботно посвистывая.

Не знаю, что заставило их пойти за мной. Или они не хотели уступить один другому, или я повлиял на них своим авторитетным поведением, но они пошли за мной, и мне стало не по себе: а что, если эта тропинка не ведет ни к какому селу Цвят? А ведет на юг, к границе?

Вы спросите, почему же мы не посмотрели на солнце, чтобы определить хотя бы страны света?

В том-то и дело, что в это время небо все затянуло облаками, и никак нельзя было понять, где солнце и есть ли оно вообще. И, ко всему прочему, мы не видели горизонта: спереди, сзади, с боков — со всех сторон был лес, ровный, густой, темный лес.

Итак, мы пошли по левой тропинке, и я окончательно умолк. Было совершенно очевидно, что на тропинку, по которой мы пробирались, давно уже не ступала человеческая нога.

Так шли мы час, два. Стало смеркаться, надвигалась ночь. А никакого села впереди видно не было, Теменужка перестала петь, Радан замедлил шаг и наконец совсем остановился.

— Я предлагаю устроить наш бивак здесь, — сказал он. — Может, это и неприятно, но разумно. Идем наугад, еще налетим на пограничный патруль. Или окажемся вдруг за границей, как беглецы.

Теменужка закусила губу, а я, неизвестно почему, присел на корточки, будто бы для того, чтобы завязать шнурок на правом ботинке.

— Завтра я заберусь на какое-нибудь дерево повыше и сориентируюсь, — сказал Радан. — А сейчас рекомендую сохранять спокойствие и веру в будущее.

— Но как же, — начала было Теменужка и замолчала. Наверно, она хотела что-то сказать, но голос ее прервался. Мне показалось, что в горле у нее стоят слезы, поэтому я приготовился просить у нее прощения и ругать себя последними словами.

— Ничего страшного, — опередил мою самокритику Радан. — У Теменужки есть одеяло и пальто. Наломаем веток и устроим ей постель. А мы разведем костер и будем всю ночь дежурить у костра.

— Да, — сказал я, — будем дежурить.

— А если на нас нападет какой-нибудь зверь? — спросила Теменужка.

— Какие там звери! — засмеялся Радан. — Я слышал, что в этом лесу встречаются только кабаны и шакалы. Они не опасны. Да и я не безоружен. Смотри-ка!