Приют Одиннадцати

Увлекаясь, Осипчук поворачивался к Пашке, зажатому на заднем сидении двумя конвойными, и тут же прятал глаза. Совестно ему было перед “политическим” распинаться и помощи просить.

“Значит, здорово его прижало, — подумал Паша, — грех не воспользоваться”.

Единственное, что беспокоило Завьялова — результаты его лечения. Паша до сих пор помнил, чем обернулась для него история с женой начальника райотдела. Теперь вот опять… Карма, не иначе. С другой стороны, он уже не тот зелёный пацан. Знает больше и о традиционной медицине, и о травах. Лагерный библиотекарь по его просьбе выписывал из-за периметра всё, что было связано с медициной: книги, справочники, пособия, и даже одну незаконченную диссертацию приволок. Завьялов всё это читал запоем — глотал, словно приблудный на пиру.

Под монотонное бормотание Осипчука Паша задремал, прислушиваясь к своим ощущениям. Как на этот раз будет? Зеков и “политических” вылечивал, а вот с партийными пока незадача. Правда, после Алексеевой жинки других оказий пока не было, вот сейчас и будет видно, как оно — выправилось или нет?

Внезапно на него накатила мрачная и липкая чернота. С чего бы? Усталость от скотского существования? Лагерную жизнь светлой не назовёшь, но это было нечто гораздо более тёмное, гнилое и безрадостное, совершенно не связанное с зоной. Скорее, что-то сродни страху, когда стоишь на краю обрыва, а тебя так и подмывает прыгнуть вниз. Уже чувствуешь, как тело твоё правленым ножом вспарывает плотный воздух, рассекает его аж до самой земли. Кажется, что разобьёшься в лепешку, только мозги по сторонам брызнут. И от этого по всему телу радостный озноб и холод и щекотка в голове.

Завьялов снова поймал себя на мысли, что в лагере его скоро не будет.

Машина подпрыгнула на ухабе, жалобно звякнула железным нутром. Как из плотного тумана вернулись шум мотора, посапывания дремавшего вертухая и голос Михалыча.

— …А вчера ночью начала кровью харкать… Весь платок в пятнах. Не знаю, что и делать. И кашляет не переставая. Не спит совсем. Ты учился?

— Что? — Пашка открыл глаза и уставился на Осипчука.

— Ну, на врача? Учился?

— Читал много.

Казалось, что Михалыч расстроился. Развернулся на сиденьи и теперь смотрел только на дорогу. До самого дома.

Дочка Осипчука, Маша, оказалась девочкой хрупкой, как фарфоровая кукла. С таким же искусственным румянцем на щеках. Завьялов присел у постели, откинул одеяло и задрал ночную рубашку — ребра торчат, будто жабры. Мяса нет, одни кожа да кости. Но Пашка определил сразу — жить будет. Будет, потому что хочет. В глазах у девчонки неуловимо читалось это желание жить, цепкое, как заноза. Стало спокойно.

Теперь из этой истории можно будет извлечь для себя выгоду, и немалую. А вот какую именно — будет видно.

Завьялов поколдовал немного над больной и вышел из спальни. За ним, словно хвост, — Осипчук.

— Ну что?

— Травы нужны.

— Какие ещё травы?

— Разные. Шалфей, подорожник, медуница, крапива — это для настоя. Молоко ещё… Свежее. И мёд. Ёлки тут есть?

— Какие ёлки? — опешил Осипчук.

— Обычные.

— Ну, в лесу есть, — Михалыч неопределённо махнул рукой в сторону воображаемого леса.

— Платки носовые не стирайте. Всё нужно сжигать, и это… Окна откройте, а ещё лучше — вынесите постель на веранду. Хотя бы днём пускай она на улице будет.

*

Завьялов ездил к начальнику стройки каждый день. Конвойные, первое время не отходившие от Пашки ни на шаг, теперь всё чаще оставались во дворе дома.

— Чем меньше будет посторонней мельтешни, тем быстрее получим результат, — сказал Паша отцу девочки, и Осипчук на второй день выпихнул вертухаев за дверь. Каждый вечер к дому начальника строительства подкатывала эмка, и лекаря отвозили обратно в лагерь.

Маша на первых порах ещё больше сникла и похудела. Пашка уж было подумал, что интуиция его подвела и девчонка вот-вот помрёт. Может, поэтому в первый день его накрыло то самое тёмное предчувствие? Но к концу недели на Машкиных щеках появился румянец. Правда, температура здорово подскочила. Родственники начали высказывать опасения, но Завьялов отмахнулся.

— Организм борется, — сказал он.

Жар держался пару дней, а потом спал. В пятницу Маша попросила “покушать чего-нибудь”.

Вечером сидели на веранде, пили чай. Осипчук, чувствуя себя обязанным, сам бегал за кипятком, подливал в Пашкину чашку, подкладывал варенье. Завьялов испытывал двойственное чувство: с одной стороны, ему было противно такое раболепие, с другой — его переполняла гордость от сознания собственной значимости. Уважение начальства дорогого стоит. Правда, уважение это недолго продлится, и Пашка знал об этом. Скоро всё забудется, и его опять будут шпынять под зад коленом.

К концу чаепития Осипчука потянуло на откровения.

— Завьялов, ты сам откуда?

— С Пятигорска.

— Понятно. Не бывал… С Кавказа, значит?

— Угу.

— Немцы там сейчас, знаешь? — спросил Осипчук. — Ну, под Ростовом. В Грузию рвутся, гады.

Пашка отрицательно замотал головой. О положении дел на фронте из лагерного начальства никто особо не распространялся. Отдельные слухи доходили от тех, к кому родственники приезжали. Все в лагере были в курсе про то, что рвётся немец, чуть не в Москве уже. По всем направлениям крошит Красную армию. Как там дома, где там немцы, Павел не знал. Мать в последний раз была полгода назад и про это — ни слова. В письмах ничего не писала, боялась. Да и не дошло бы письмо, напиши она то, что не по нраву начальству придётся.

Осипчук всё время ёрзал на стуле, и Пашка в который уже раз за сегодня понял, что тот хочет его спросить про убийство, но не знает, с какого боку подойти. Наконец решился. Почесал за ухом и как-то нелепо начал:

— Вот, Круглов, к примеру…

И осёкся сразу.

— А что Круглов?

— Ну, ты его изуродовал. Зачем?

— Я Коваленко и следователям всё рассказал. Нашло на меня. Он мне проходу не давал.

— Ну, уж так-то… — Осипчук развёл руками, — убил и убил, невелика потеря. Уродовать-то зачем?

— Чтобы в бараке боялись, — ответил Завьялов. — Там закон волчий. Если не ты, так тебя.

— Ну да, ну да. Я слышал, что ты не только врачевал до лагеря. Говорят, спиритизмом занимался. Духов вызывал. Книги у тебя нашли, Рериха и Блаватской. Я не к тому, что это хорошо или плохо — не мне решать. Слышал, ты предсказывать можешь…

Завьялов отставил чашку и посмотрел на Осипчука. Не хотелось ему на эти темы беседовать ни с кем, тем более с лагерным начальством, потому как знал, что с масонством правительство давно борется. Причём довольноуспешно. Поэтому он решил тему прикрыть, но прикрыть так, чтобы начальник строительства больше к ней не возвращался.

— Я, Андрей Михайлович, пересмотрел свои взгляды. Товарищ Сталин в своё время правильно сделал, расстреляв Бокия.

— Ну…

— Шамбала на службе коммунизма — разве не нелепица?

— Э-э…

Осипчук так ничего и не смог добавить к своим междометиям. Тема расправ, тем более расправ над бывшими сотрудниками НКВД, должна быть достаточно болезненна для власть предержащих. Это Пашка осознавал больше чем интуитивно, что называется, кожей. И точно так же на уровне рефлексов он почувствовал, что теперь нужно трагедию эту превратить в фарс. Снять напряжение и расслабить Осипчука, иначе перепугать человека недолго. А перепуганный человек хуже зверя. Не различает, где совесть и милосердие, а где предательство и зло. Его только собственная шкура заботит, которую спасти нужно. И когда выбор встанет — на выделку чужая пойдёт.

— Вы знаете, Андрей Михайлович, что при обыске у него нашли коллекцию высушенных половых членов? Зачем ему, а?

Осипчук схватился за чашку, расплескал по скатерти. Надул щёки, не зная, что и ответить, фыркнул, в который раз развёл руками. Нервно рассмеялся и облегчённо вздохнул, заметив свет фар, разрезавших сумерки; подъехала машина, и Паше пора было возвращаться в лагерь.

*