Рози и тамариск

— В номере.

За моей спиной Эйзенхарт присвистнул.

— Мы встретились вчера за ужином, — пояснил я специально для него.

Детектив Штромм насмешливо изогнул бровь:

— Так это в высших кругах называется?

— Знаешь, для человека, который постоянно ноет о том, что его жизнь закончилась, у тебя удивительно бурная личная жизнь, — меланхолично заметил Эйзенхарт. Похоже, вдвоем они решили меня добить. — Как это тебе удается? Я вон со своей девушкой уже полгода не могу помириться.

— Я не ною, — огрызнулся я и в ужасе переспросил. — Сколько вы в ссоре?

— Месяцев семь? — посчитал на пальца Виктор. — И три недели.

И он все еще надеялся, что его возлюбленная после всего этого времени одумается и вернется? Если так, то его непробиваемая уверенность в себе была еще хуже, чем я думал.

— Не хочу тебя разочаровывать, но она уже не твоя девушка, — попытался я намекнуть и нашел неожиданную поддержку в лице детектива Штромма:

— Заметь, я тебе то же самое говорил.

Полицейские удачно отвлеклись на обсуждение незнакомой мне Лидии (кажется, я никогда не видел ее у Эйзенхартов, хотя мог и ошибаться) и дали мне немного времени на размышления. Сложно было поверить в смерть Амарантин. Вспоминая прошлый вечер, я достал портсигар и закурил.

— Детектив, — окликнул я Штромма, — как это произошло?

Он тотчас повернулся ко мне, собранный и сосредоточенный.

— Посреди ночи леди Мерц набрала ванну, легла в нее, взяла в руки бритву и перерезала себе вены на запястьях.

— Ого! — оценил Эйзенхарт и словно между прочим спросил: — Как, ты сказал, прошло свидание?

Глупая шутка.

— Хорошо, — я со значением посмотрел на Виктора. — Но даже если бы и нет, это не повод покончить с собой.

Нет, в это было не просто сложно поверить — практически невозможно. Когда я покидал Амарантин, ничто в ее поведении не говорило о том, что она хоть раз в жизни задумывалась о суициде. А, учитывая, что у Эйзенхарта уже было два самоубийства, оказавшихся не вполне самоубийствами…

— Могу я ее увидеть? — попросил я.

Верхний этаж "Манифика", где Поппи жила, когда была в городе и пока ее брат не давал слугам приказания подготовить городской особняк к приезду хозяев, был перекрыт, а дверь в номер, напротив, была широко распахнута, открывая взгляду всех окружающих интерьер комнаты: странную смесь роскоши и вульгарности, включавшую красный цвет в изобилии, бархатный балдахин над старинной кроватью и гигантского размера ванну, старомодно размещенную прямо в комнате.

Тело Амарантин вытащили из ванны, заполненный водой ярко-розового цвета, и перенесли на кровать. Поппи лежала там же, где и накануне вечером, но контраст не мог быть более разительным. Было так странно видеть ее: в ушах еще стоял ее смех, живой и глубокий, и вот она была, накрытая простыней, холодная и безжизненная. Мертвая. Я не сдержался и провел рукой по ее волосам.

Красное дерево и спелая вишня. Смерть еще не успела изменить их отлив, в отличие от лица. Черты заострились, молочно-белая кожа стала еще бледнее. Однако сейчас было не время для сантиментов. Я откинул простыню и принялся за осмотр. Я не верил, что она могла покончить с собой, и доказательства моей правоты долго искать не пришлось.

— Это убийство.

— Мы догадываемся, — фыркнул Эйзенхарт, который, сложив руки на груди, с интересом наблюдал за моим расследованием.

— Вы не поняли. Леди Хэрриет приняла снотворное сама. Мисс Лакруа тоже, скорее всего, лишила себя жизни самостоятельно. Но Амарантин не брала в руки бритвы. Ее убили.

Я вновь посмотрел на ванну, стоявшую на позолоченных львиных лапах посреди номера, и прикинул количество крови, окрасившей воду в такой насыщенный оттенок.

— Никаких следов борьбы. Все, что вы найдете — это частицы кожи у нее под ногтями. Мои. И все потому, что при вскрытии вы обнаружите высокую дозу наркотика. Ее опоили. Потом кто-то дождался, пока она потеряет сознание, перенес ее в ванну, которую наполнил горячей водой, даже слишком горячей, судя по следам на коже, возможно, убийца надеялся, что время смерти определят как более позднее, и вскрыл ей вены. Она умерла от потери крови. Учитывая, что я ушел до десяти, Амарантин предупредила, что в десять у нее назначена встреча (не знаю с кем, я не спрашивал)… я бы сказал, немного позже полуночи. Вероятно, между полуночью и часом ночи.

— И вы это знаете откуда? — поинтересовался детектив Штромм. В его голосе явно чувствовалось недоверие.

— Посмотрите.

Я вытянул ее руки поверх простыни, ладонями вверх, и спросил:

— Вы когда-нибудь пытались перерезать себе вены?

Пес покачал головой; лицо Эйзенхарта приобрело задумчивое выражение.

— Кроме того, что при самоубийстве, особенно женском, мы, как правило, видим множественные разрезы: добраться до вен на самом деле не так просто, и подсознательно мы боимся боли, поэтому сдерживаем силу, обратите внимание на то, как были сделаны разрезы. Вскрывая вены сам себе, человек начнет с наружной стороны запястья и поведет лезвие вовнутрь, — я продемонстрировал, что имел в виду, на своей руке. — Таким образом можно получить максимальное приложение силы. Здесь же…

— Наоборот, — подал голос Эйзенхарт. — Но это безумно неудобно.

— Самому — да. Но если другой человек, стоявший за спиной Амарантин, держал в руке бритву…

— … то все сходится. Кто осматривал тело? — обратился Эйзенхарт к коллеге.

— Ретт, — судя по тону, мне удалось убедить Штромма в своей невиновности.

— И он это пропустил? Впрочем, чему я удивляюсь. Лучше скажи вот что: кто был в этой комнате после Роберта? И, да, я забираю у тебя это дело, ты ведь не против?

Штромм вновь покачал головой.

— Не знаю. Кто-то постарался, высыпав в ванну почти всю пачку жасминовой соли. Скорее всего, одна женщина и один мужчина. Запахи незнакомые.

— Женщина, вероятно, служанка, которая принесла поднос с чаем, — Виктор кивнул на накрытый столик возле двух кресел в углу. — А вот мужчина — это уже интересно.

Я подошел к столу. Кроме чайного сервиза из тончайшего майсовского фарфора на нем стояла пепельница, заполненная окурками сигарет. На половине из них остался смазанный след от помады светлого розового оттенка. Такой же след был и на одной из чашек. Я был готов поспорить, что принадлежал он не Амарантин: даже если бы она воспользовалась помадой после моего ухода, цвет был бы другим. Красным, как кровь, как кларет, как каринфийские гранаты, но не таким бледным.

А еще на подлокотнике кресла, раскрытая на светской хронике, лежала газета. И мне не надо было смотреть на дату, чтобы узнать ее.

"Правила хорошего тона уже не в моде, — писал неизвестный автор, озаглавивший свой (напыщенный и высокомерный, хоть и сильно отдающий дешевыми бульварными романами) опус "Времена и нравы". — С каждым днем мы видим все больше этому подтверждений. Союз между мужчиной и женщиной перестает быть священным таинством, превращаясь атавизм в современной действительности, память о погибших выбрасывается словно надоевшая фотокарточка. Мы все больше становимся похожи на диких животных, управляемых похотью и инстинктом к размножению. "Хорошо провести время", "получить удовольствие" — вот все, что интересует общество сегодня. Так можно увидеть, как мужчина, чья невеста внезапно решила разорвать отношения, в тот же вечер отправится развлекаться в обществе другой женщины. Возрадуйтесь те, кто долгое время считал, что между Александром Греем и леди Амарантин Мерц существует тайная связь! Настало ваше время принимать выигрыш по ставкам.

Те, кто считают, что мистер Грей — не сын империи и потому не может служить примером падения наших нравов, обратите внимание на другую персону. На дочь благородного и благопристойного рода (не будем сейчас о ее брате, завсегдатае этой колонки. В конце концов, что такое семейство без паршивой овцы, это было бы так неестественно). Тот же вечер и тот же клуб выбрала леди Эвелин Гринберг, до сих пор старательно изображавшая примерную девочку, чтобы прервать траур по своему покойному жениху, убитому барону Фрейбургу. И, разумеется, леди не пристало выходить в клуб одной. Ее избранник, загадочный Змей, чье имя не смог назвать никто из присутствовавших, пока не известен свету, однако таким положение вещей надолго не останется.